предыдущими, и потому мне хочется, на пользу и вам и ей, предостеречь вас от опасности: берегитесь вашей страшной памяти! Я отказываюсь от утомительной чести любить вас: для этого надо иметь слишком много достоинств, и католических и англиканских, к тому же я не расположена сражаться с призраками. Добродетели вашей страдалицы из Клошгурда могут напугать самую уверенную в себе женщину, а ваша бесстрашная амазонка расхолаживает самые пылкие надежды на счастье. Ни одна женщина, сколько она бы ни старалась, не может надеяться дать вам такие радости, какие доставляла Арабелла. Ни умом, ни сердцем вы не в силах победить своих воспоминаний. Я не сумела вернуть солнцу жар, утраченный им после смерти вашей святой Анриетты, и возле меня вас по-прежнему будет пронизывать холодная дрожь. Друг мой, — ибо вы навсегда останетесь мне другом — воздержитесь впредь от подобных признаний: они обнажают ваше разочарованное сердце, отпугивают любовь и заставляют женщину сомневаться в самой себе. Любовь, дорогой граф, живет лишь доверием. Женщина, которая прежде, чем вымолвить слово или вскочить в седло, станет думать, что сказала бы небесная Анриетта или сколько грации проявила бы наездница Арабелла, эта женщина, уверяю вас, почувствует, как у нее немеет язык и дрожат колени. Сознаюсь, мне захотелось получить несколько ваших волнующих букетов, но вы их больше не собираете. Теперь есть множество вещей, которых вы не решаетесь делать, множество мыслей и радостей, которые умерли для вас. Ни одна женщина, поверьте, не захочет вечно сталкиваться в вашем сердце с покойницей, которую вы храните в нем. Вы просите меня любить вас из христианского милосердия. Не скрою, я могу многое делать из милосердия, все что угодно — но только не любить.
Порой вы скучаете сами и навеваете скуку на других, вы называете ваше уныние меланхолией — что ж, дело ваше, но вы становитесь несносны для той, кто вас любит, и наводите ее на самые мрачные размышления. Я слишком часто видела между нами могилу вашей святой; я много думала, я себя знаю и могу прямо сказать, что не хочу умереть, как она. Если вы утомили леди Дэдлей, женщину необыкновенную, то боюсь, что, не обладая ее неукротимыми страстями, я охладею еще скорее, чем она. Откажемся от любви, ведь вы можете быть счастливы, лишь разделяя ее с умершей, и останемся друзьями — такова моя воля. Как, дорогой граф, на заре жизни вы встретили обаятельную женщину, безупречную возлюбленную, которая заботилась о вашей судьбе, сделала вас пэром, самозабвенно любила вас и просила у вас только верности, а вы причинили ей такое горе, что она умерла! Но ведь это чудовищно! Среди самых пылких и бедных молодых людей, которые обивают парижские мостовые, лелея честолюбивые мечты, ни один не отказался бы прожить десять лет, сохраняя чистоту, даже за половину тех милостей, на которые вы ответили такой неблагодарностью! Когда вас так горячо любят, чего еще можно желать?
Бедная женщина! Сколько она страдала, а вы, произнеся несколько сентиментальных фраз над ее могилой, думаете, что покончили свои счеты с ней. Вот какая награда ожидает, наверно, и мою нежность! Благодарю, дорогой граф, но я не хочу иметь соперницы ни в нашем, ни в загробном мире. Если у вас на совести подобное преступление, то о нем, по меньшей мере, не следует говорить. Я задала вам неосторожный вопрос: я поступила, как женщина, любопытная дочь Евы; вам же следовало рассчитать, какой отклик вызовет ваш ответ. Вы должны были меня обмануть, позже я была бы вам за это благодарна. Неужели вы не знаете, в чем главное достоинство мужчин, имеющих успех у женщин? Они великодушно клянутся нам, что никого не любили, кроме нас, и что мы — их первая любовь. Ваше желание невыполнимо. Подумайте, мой друг, можно ли быть одновременно госпожой де Морсоф и леди Дэдлей, ведь это значит соединить воду с огнем! Вы, видно, не знаете женщин! Они всегда остаются самими собой и сохраняют недостатки, свойственные их полу. Вы встретились с леди Дэдлей слишком рано, чтобы ее оценить, и все дурное, что вы о ней говорите, мне кажется местью вашего оскорбленного самолюбия; вы поняли госпожу де Морсоф слишком поздно, и наказывали одну за то, что она не была другой; что же будет со мной: ведь я не та и не другая?
Я так люблю вас, что много размышляла о вашем будущем, ведь я вас искренне люблю. Я видела в вас рыцаря Печального образа, и вы всегда глубоко трогали меня: я верила в постоянство меланхолических людей; но я не подозревала, что, едва вступив в свет, вы убили самую прекрасную и добродетельную женщину на земле. И вот я спрашивала себя: что же вам остается делать? Я долго обдумывала вашу судьбу. И заключила, мой друг, что вам следует жениться на какой-нибудь госпоже Шэнди[78], которой неведомы ни любовь, ни игра страстей; ее не будет тревожить ни леди Дэдлей, ни госпожа де Морсоф, она останется равнодушной в те часы, когда вас одолевает скука, которую вы называете меланхолией, и когда вы унылы, как ненастный день; она будет для вас той безупречной сестрой милосердия, которая вам нужна. Но любить, трепетать от одного слова, уметь дожидаться счастья, его ловить, давать переживать бури страстей, радоваться каждой прихоти любимой женщины — нет, дорогой граф, это не для вас! Вы слишком строго следовали советам вашего ангела-хранителя: вы так тщательно избегали молодых женщин, что совсем не знаете их. Госпожа де Морсоф правильно поступила, когда сразу так высоко вознесла вас, вы восстановили бы против себя всех женщин и ничего бы не достигли. Теперь вам уже поздно брать уроки, чтобы научиться говорить нам то, что нам приятно слышать, чтобы вовремя блеснуть своими достоинствами и восхищаться нашими слабостями, когда нам вздумается их показать. Мы не так глупы, как вам кажется: когда мы любим, мы ставим нашего избранника превыше всего. Когда рушится наша вера в ваше превосходство, рушится и наша любовь. Льстя нам, вы льстите самим себе. Если вы собираетесь по-прежнему вращаться в свете и цените женское общество, тщательно скрывайте все, что вы мне рассказали: женщины не любят бросать семена своей любви на каменистую почву и расточать свои ласки, чтобы утешить больную душу. Всякая женщина тотчас заметит сухость вашего сердца, и вы никогда не будете счастливы. Лишь немногие из них будут столь правдивы, что скажут вам то же, что говорю я, и столь доброжелательны, что уйдут от вас без обиды, предложив вам свою дружбу, как сделала сегодня та, которая искренне считает себя вашим преданным другом.
Примечания
Роман «Лилия долины» начал печататься в журнале «Ревю де Пари» в ноябре — декабре месяце 1835 года, затем публикация романа в этом журнале была прекращена. В июне 1836 года «Лилия долины» вышла отдельной книгой в издательстве Верде. В 1839 году появилось второе издание романа, а в 1844 году он вошел в состав «Человеческой комедии» (первое издание), в «Сцены провинциальной жизни».
Первоначальный замысел произведения возник у Бальзака в связи с выходом в свет и июне 1834 года психологического романа Сент-Бева «Сладострастие». Бальзак начинает в октябре 1834 года работу над «Лилией долины», которая, несмотря на ряд сюжетных совпадений, является своеобразной полемикой с книгой Сент-Бева. Если Сент-Бев в своем романе утверждал величие моральной победы героя над чувством и заставлял его найти успокоение в религии, то Бальзак в центре своего произведения ставит г-жу де Морсоф, жертву принципов католического долга и добродетели. В одном из писем Бальзак так определил тему романа: «Сражение, происходившее в... долине Эндра между г-жой де Морсоф и страстью». Г-жа де Морсоф умирает, раскаявшись в своей жертве. «Да, я хочу жить, — восклицает она перед смертью, — жить настоящей жизнью, а не обманом! Все было обманом в моей жизни, за последние дни я пересмотрела все эти лживые выдумки!»
В рассказе Феликса де Ванденеса о его детстве можно найти ряд эпизодов автобиографического характера (детство героя, описание коллежа ораторианцев, пансиона Лепитра).
Бюлоз без согласия Бальзака перепродал текст первой части романа редактору журнала «Ревю этранжер» («Иностранное обозрение»), выходившего с 1832 года в Петербурге на французском языке. В Петербурге «Лилия долины» появилась в печати в октябре 1835 года, раньше, чем в Париже.
Текст печатался по первой корректуре, поэтому были допущены грубейшие искажения: выпало первое письмо г-жи де Морсоф Феликсу, оказались напечатанными фразы, написанные Бальзаком для себя на полях, и т. д. Узнав о незаконной перепродаже рукописи романа, Бальзак отказался предоставить журналу
