О, каким великолепным был этот двор! Какой чудесной была первая травка, пробившаяся сквозь твердую холодную землю! Каким глубоким было это небо, раньше бы показавшееся им низким и серым! Каким восхитительным и свежим был этот дождик! Даже усатые краснорожие капралы и те показались всем милыми, симпатичными парнями. Впрочем, через час последнее предположение многие оценили как преждевременное.
…С этого дня капралы и унтер-офицеры начали с утра и до вечера гонять ландскнехтов герцога Карла по маленькому дворику, превратившемуся в плац для строевых занятий. Сначала их учили поворотам на месте и поворотам в движении, после этого перешли к обучению шагистике в цепи и в колонне и, наконец, выдали всем деревянные палки, которые Заменяли ружья, для того чтобы выучить тому, как следует носить ружье на плече и как на руке и как отдавать честь офицеру, если стоишь на часах, а ружье держишь у ноги.
От беспрерывного мерного топота, от звенящих криков команд, от мельтешивших в глазах серых стен к вечеру у всех отнимались ноги и изрядно шумело в голове. Кое-кому прежнее житье, когда только и требовалось что спать, да есть, стало казаться не таким уж несносным. А кое-кто начал крепко задумываться над тем, что ждет его за стенами Гогенасперга.
По вечерам, после того как все они возвращались в конюшню и валились от усталости на тюфяки, кто- нибудь начинал петь, и под низким потолком конюшни, сменяя друг друга, начинали печально звучать песни. В песнях этих была вся жизнь Германии. Ее героями были жадные купцы и ленивые монахи, веселые студенты и плутоватые разносчики товара, трудолюбивые крестьяне и их добродетельные жены; но чаше всего в конюшне пели о солдатах: о парне, которого обманом вовлекли в свои сети вербовщики, и о другом солдате, который давно уже стал непригодным к службе и теперь ходил по деревням с сумой и посохом.
Был прежде — господин!.. -
начинал кто-нибудь первый песню, и несколько человек враз подхватывали:
И так, вторя друг другу, они допевали до конца эту песню, песню о парне, обманутом вербовщиками.
Затем начиналась вторая песня, не менее веселая, чем первая, кончавшаяся так:
Сначала Ваня не понимал содержания этих песен. Но потом один из французов перевел их ему, а после многократного повторения он и сам уже хорошо разбирался в их тексте. И однажды, когда пение смолкло и его новые товарищи один за другим начали засыпать, Ваня вдруг снова вспомнил сцену в Портсмуте, слова англичанина о союзниках, которых скупают, как скот, и с горечью подумал: «Не больно-то хорошо будут воевать эти парни».
Примерно через месяц после того, как в Гогенасперге начались занятия муштрой и шагистикой, произошло событие сильно взбудоражившее всех обитателей конюшни. Однажды утром, когда ландскнехтов, как обычно, вывели во двор, они заметили, что там с ружьями наизготовку находится человек тридцать солдат, по стенам ходит еще человек двадцать, а у самой калитки в окружении вооруженных офицеров стоит белобрысый Куно. Когда капралы в считанные секунды построили выведенных во двор арестантов, Куно вышел вперед и, вытащив из-за обшлага левого рукава какую-то бумагу, выкрикнул:
— Пауль Шурке, два шага вперед!
Побледневший верзила неуверенно вышел из строя. Вслед за ним были вызваны еще десять человек. Среди них были все шесть его телохранителей, Уго, подползавший к Ване ночью француз и еще каких-то двое. Куно отдал приказание увести их, и солдаты, окружив арестованных, вывели Пауля и его друзей за железную дверцу, туда, где находились полковник Ригер и подземные казематы крепости Гогенасперг. Затем всех оставшихся загнали обратно в конюшню и приставили к дверям усиленные караулы.
Три дня арестантов не выводили во двор, и однажды ночью обитатели конюшни проснулись от того, что во дворике раздались чьи-то громкие голоса, какой-то непонятный шум и появились отблески горящих факелов. Многие кинулись к окошечкам и увидели, как несколько человек не знакомых никому арестантов роют землю и подносят из соседнего двора бревна и доски…
Сменяя у окон друг друга, обитатели конюшни неотрывно следили за тем, как у них на глазах возникало чудовище Эшафота, увенчанное черным глаголем виселицы.
На рассвете у эшафота появились комендант Ригер, палач, священник и врач. Двор заполнили солдаты и офицеры; ландскнехтов выгнали из конюшни и, выстроив в две шеренги, сунули в руки каждому гибкую березовую палку, Вслед за этим под треск барабанов из соседнего двора одного за другим стали вводить арестованных накануне. Десятерых закованных в кандалы товарищей Пауля выстроили возле эшафота, а его самого, со связанными за спиной руками, поставили под виселицу. Палач ловко надел на Пауля белый холщовый саван и накинул на шею ему толстую веревку.
Барабаны ударили дробь и враз смолкли.
Комендант Ригер поднялся на эшафот, встал рядом с Паулем и, развернув перед собою свиток с висящей внизу красной сургучной печатью, громко прочел:
— «За подготовку к побегу и за подстрекательство к оному других мы, божией милостью герцог Вюртембергский Карл Евгений, повелеваем предать смерти изменника и бунтовщика Пауля Шурке, ранее уже приговаривавшегося к смертной казни за грабеж и убийство».
Ригер замолчал, и тут же барабаны снова рассыпали по тесному, заполненному людьми дворику гулкую дробь. Когда барабаны смолкли, Ригер подошел к Паулю, снял с его шеи петлю, сорвал саван и, набрав полную грудь воздуха, торжественно выкрикнул:
— «Но в бесконечном милосердии нашем мы и на этот раз великодушно прощаем Пауля Шурке и повелеваем прогнать его сквозь строй в триста человек десять раз. Товарищей же его, вместе с ним дерзнувших готовиться к побегу, прогнать сквозь строй в триста человек пять раз».
Снова грохнули барабаны и снова смолкли. И полковник Ригер, еще раз глотнув воздуха, заключил:
— «Повелеваем также наградить пятьюдесятью талерами и отпустить на все четыре стороны, выдав нашу охранную грамоту, верноподданного нашего Уго Шпасмахера, предупредившего офицеров о готовящемся побеге».
Вздох удивления и негодования пронесся над рядами арестантов-ландскнехтов. И уже как во сне, провели перед ними Пауля Шурке и вывели вон со двора верноподданного Уго. И только тогда, когда десять приговоренных к шпицрутенам арестантов во главе с Паулем скинули рубахи и приготовились идти сквозь строй, к людям понемногу стало возвращаться сознание, что все, что они видят, происходит на самом деле.
— Шпицрутены поднять! — пронзительно взвизгнул белобрысый Куно, и три сотни рук взлетели вверх.
Солдаты кинули ружья на руку и направили штыки в сторону тех, кто должен был сейчас выполнить повеление герцога, по десять раз ударив Пауля и по пять каждого другого из приговоренных.
И в этот миг Ваня шагнул вперед и бросил свой прут на землю. Затем он повернулся и встал на прежнее место, убрав руки за спину. И тотчас же десятки прутьев упали на землю. Строй смешался. Капралы помчались вдоль шеренг, налево и направо раздавая пинки и подзатыльники.
— Раскрыть ворота! — заорал белобрысый Куно, и вся свора вооруженных офицеров и солдат, колотя ландскнехтов по спинам, по головам и по рукам прикладами, кулаками, ножнами тесаков и шпаг, стала загонять все три сотни ландскнехтов обратно в конюшню.
На следующее утро казарма проснулась от грохота барабанов, визга флейт и топота сотен сапог.
Не успели заспанные арестанты вскочить со своих матрацев, как двери конюшни распахнулись и внутрь ввалилась добрая сотня капралов, усатых, краснорожих, свирепоглазых.
— Подымайсь! — взревели капралы, и в их руках невесть откуда, как у базарных фокусников, появились отшлифованные от долгого употребления деревянные трости.
Арестантам не нужно было рассказывать, для чего капрал является с тростью в казарму. В любом немецком княжестве любой солдат всегда помнил изречение прусского короля Фридриха Второго: «Солдат должен бояться палки капрала больше пули неприятеля». Армия Вюртембергского герцога не составляла исключения из этого правила.
Выбежав на плац, арестанты увидели плотное каре солдат. Они стояли тесным четырехугольником,
