немалому вреду для Речи Посполитой.
— Ну, хорошо, Иржи, — примирительно сказал Владислав, — если этот Шуйский всё-таки добьется трона, то выиграет ли от этого Республика?
— На русском троне, государь, окажется человек, обязанный вам и Речи Посполитой всем, что у него есть — престолом, титулом и самой жизнью.
Он утихомирит Запорожскую Сечь — это средостение смутьянов и поджигателей, и тем самым укрепит вашу власть, государь, ибо многие волки коронных войск перейдут с Украины в Польшу и магнатам будет не так-то легко противиться вашей воле.
Оссолинский представил, как, повинуясь королевскому ордонансу, под власть Владислава один за другим переходят города и замки магнатов. Как бежит из своей столицы ненавистный Вишневецкий, как комиссары короны твердой рукой повсюду насаждают закон и порядок, и, представив это, решил не отступать до конца.
— А ты уверен, что князь Иван, окажись он на троне, будет таким же покладистым, как и теперь, когда он бессилен и нищ?
— Одному богу может быть это известно, государь. Но ведь наша помощь все же должна обязать князя Шуйского.
— Чего стоит услуга после того, как она оказана? — устало, с нескрываемой насмешкой произнес Владислав. — Оба Димитрия вначале тоже обещали нам полную покорность, но стоило им оказаться во главе армии, как всё тут же изменялось.
— Я постарался предусмотреть и это, государь. Шуйский начнет с того, что разошлет по России универсалы, в которых именем бога поклянется в неизменной верности славянству против татарских орд и извечных врагов Руси — шведов. Это сплотит вокруг него юг страны, страдающий от набегов крымцев, и север, беспрерывно отражающий войска вашей кузины, шведской королевы Христины Ваза.
Король молчал. Он казался больным и утомленным. Оссолинский вдруг вспомнил, что Владиславу вот- вот исполнится пятьдесят, что нынешней весной у короля умерла жена, что казна государства пуста и из-за всего этого разговор, который он только что вёл, показался ему неудачным.
«Он всего боится, — подумал канцлер. — Ему более всего хочется покоя, а я втягиваю его в дело, где можно многое выиграть, однако, можно и многое потерять. Такие дала не для этого одряхлевшего толстяка».
Владислав встал.
— Я приму князя Шуйского, Иржи. О времени аудиенции тебя известит мой секретарь.
Глава двенадцатая. Августейшие братья
Королевский секретарь Джан Франческе Спигарелли бесплотной тенью проскользнул в кабинет Владислава, как только оттуда вышел канцлер Оссолинский. Остановившись у двери, Спигарелли почтительно ждал, пока король заметит его. Но Владислав как будто окаменел. Он стоял за столом, уставившись взором в одну точку и машинально постукивал пальцами по краю большого, совершенно пустого стола…
Джан Франческе, хорошо изучивший характер своего патрона, был совершенно уверен, что причиной такого состояния короля был только что закончившийся визит Оссолинского, Спигарелли ждал, не двигаясь, почти не дыша.
Наконец, Владислав вышел из оцепенения. Казалось, что он был где-то за тридевять земель отсюда и вдруг совершенно для него неожиданно оказался у себя в кабинете.
Когда взгляды Владислава и Спигарелли встретились, король, опускаясь в кресло, произнес:
— Завтра после ужина я приму князя Оссолинского, черниговского каштеляна пана Киселя и ещё двух приезжих кавалеров.
Спигарелли ничего более и не требовалось: он понял, что Оссолинский, оставивший короля в состоянии крайней задумчивости, явится завтра вечером, чтобы продолжить сегодняшний разговор.
Он понял, что важную роль при этом будет играть пан Кисель и те двое, которых он приведет с собою.
Следующим утром на варшавском подворье пала Киселя появилась хорошо здесь всем знакомая странница Меланья. Чуть ли не каждую зиму обитала она на подворье среди прочих захребетников и приживалок.
Меланья проползла в людскую к закадычной своей подруге — стряпухе Варваре, и та добрые два часа, бросив все дела, слушала дивные рассказы бывалой старухи. А чтоб не ударить в грязь лицом, стряпуха и сама рассказывала обо всем случившемся на подворье за весну и лето.
Меланья жевала пирог, ахала, выспрашивала и поддакивала, и в конце концов, низко поклонившись — за хлеб-соль, за привет и ласку — тихо выползла из людской.
…В полдень Спигарелли знал, что в доме Адама Киселя поселились двое московитов, одного из которых звали князем Иваном Шуйским.
Спигарелли — тонкий дипломат, лукавый царедворец, образованный гуманист, ещё в ранней юности посвятил себя служению Иисусу Христу, вступив в Орден истинных сынов веры — иезуитов. По совету многоопытных отцов-наставников он, как и многие другие члены ордена, не стал налево и направо трезвонить о своей принадлежности к священной дружине защитников святой церкви.
Однако, куда бы ни посылал его Орден — верные люди извещали Спигарелли о братьях-иезуитах, находящихся рядом и готовых в любую минуту прийти к нему на выручку. В свою очередь иезуиты знали, что королевский секретарь Джан Франческе Спигарелли так же, как и они, является членом великого Ордена Иисуса.
Знал об этом и самый высокопоставленный иезуит Польши — брат короля кардинал Ян Казимир.
И как только Спигарелли догадался, что между Оссолинским, Киселем, Шуйским и королем Владиславом протянулась тоненькая, едва заметная ниточка, он немедленно сообщил об этом Яну Казимиру.
Адам Григорьевич был извещен о визите к королю за шесть часов до аудиенции. Еще час черниговский каштелян в сугубой задумчивости крутил усы, а потом велел кликнуть к себе князя Ивана Васильевича и начал с ним беседу, которую Кисель называл иноземным словом «конфиденц», что означало — из тайных тайная.
Не говоря Тимоше, что вечером они встретятся с королем, Кисель решил рассказать ему самое важное, что он тщательнейше скрывал до последнего момента.
— Настал час, государь мой Иван Васильевич, открыть тебе величайший конфиденц. Знаем об этом — я, ты и ещё один могущественнейший потентат, сиречь вельможа, чье имя я пока упоминать не стану.
Замыслили мы животы наши и достояние положить на алтарь любезного нам славянства. Для сего соберем мы немалые войска и деньги и пойдем на Москву сокрушить неправедный, не то кобылий, не то кошачий род.[1] И изгнав из Кремля Михаила Романова, посадим на московском престоле Ивана VI — Шуйского.
Кисель замолчал, ожидая, что скажет на все это князь Иван Васильевич. Но Тимоша сидел, не произнося ни слова. Затем спросил:
— В чем же усмотрел ты здесь великий конфиденц? Ведь об этом мы с тобою и прежде не раз беседовали. Кисель ответил, улыбаясь.
— Верно говоришь, государь мой Иван Васильевич. Только прежде мы до сего места доходили и останавливались, а далее сего — не шли. А ныне далее пойдем.
— Куды ж далее Москвы идти? — с насмешкой спросил Тимоша. — В Пермь, что ли?
— А ты слушай. Как сядешь ты на московский трон, то и совершим мы дело, кое ни великий еллин Александр Македонский, ни знаменитейший из цесарей Каролус Пятый свершить не смогли б. Мы соединим
