— Лекаря, ваше величество?
— Да, и поживее!
Спигарелли исчез.
Оссолинский схватил с дивана подушечку, подложил её под голову лежавшему без чувств старику, похлопал его по пепельным щекам — Кисель не шевелился.
Затем канцлер подобрал валявшийся на полу белый листок и мельком взглянул на него: «Милостивый пан! Неделю назад в Киеве, в Печорском монастыре, объявился некий беглец из Московии, называющий себя Иваном Васильевичем Шуйским, сыном покойного русского царя Василия…»
— Что за наваждение! — подумал Оссолинский и осторожно коснулся левой стороны груди. Ткань кафтана была тонка и он явственно прощупал все пять сургучных печатей, на конверте с письмом, лежавшим во внутреннем кармане камзола.
— Я узнаю о лекаре, — поспешно проговорил канцлер, — и выскользнул за дверь. Приемная была пуста. Оссолинский подошел к окну, встав таким образом, чтобы любой вышедший не смог бы увидеть письма.
Он вынул конверт из-под камзола и убедился, что письмо на месте.
«В руки Яна Казимира попала копия, — подумал канцлер. Нужно будет предупредить Киселя, что среди его доверенных есть шпион».
Однако канцлер ошибся.
Гонец, поскакавший на восход солнца, переправившийся через Днепр и выехавший затем на полтавскую дорогу, был послан паном Киселем в Дубны стольный город государства в государстве, где сидел не царем даже идолом — Иеремия Михаил Вишневецкий.
Рожденный в украинской шляхетской семье, ещё ребенком он был отдан в обучение к отцам-иезуитам во Львов, а оттуда уехал в страны, бывшие несокрушимым оплотом католицизма — Италию и Испанию.
Вернувшись на родину девятнадцатилетним юношей, он принял католичество и с неистовым пылом неофита стал насаждать на подвластных ему землях ненавистную православным крестьянам и горожанам папежскую веру.
Иеремия Вишневецкий построил в Прилуках доминиканский монастырь, католические костёлы в Лубнах, Лохвице и Ромнах.
Он не поклонялся ни Венере, ни Бахусу, легко переносил лишения, вел простой образ жизни. Иеремия был горд и высокомерен с магнатами, прост с незнатными шляхтичами, щедр на подарки слугам и надворному войску.
Но фанатизм новообращенного и непомерное честолюбие было для него главным и самым важным.
Братья Оссолинские не преувеличивали, что у Иеремии Вижневецкого триста тысяч подданных, несметная казна и многочисленное собственное войско.
И всю эту силу Иеремия Вишневецкий взращивал и пестовал для одного для сохранения и умножения собственных богатств и для уничтожения любого, кто на эти богатства посягнет. Причем богатства эти не были для него целью — они были средством для увеличения собственного могущества.
Всю жизнь он ненавидел и презирал своих собственных подданных. Тех бессловесных, покорных, трудолюбивых страдников, которые день за днем работали на пана Иеремию, создавая для него богатства, которые повергали в удивление и вызывали зависть самого короля Владислава.
Он презирал их за то, что они безропотно по грошу и по полушке сдают его сборщикам потом заработанные деньги, и ненавидел за то, что в любую минуту, схватив цепы и косы, топоры и вилы, они могли броситься на его дворцы и замки и разорвать его в клочья, искромсав серпами и пропоров рогатинами.
Они всю жизнь ждали одного — пустить по ветру скопленные им богатства, по камню разнести его дома и службы, в куски изрубить верных ему холопов. Однако его презрение было сильнее ненависти и потому он не боялся их.
Не боясь потерять и собственную жизнь, Иеремия не останавливался перед казнями сотен крестьян и казаков, если они начинали возмущаться установленными в его государстве порядками. Поэтому, когда он получил письмо от Адама Киселя, первое, что он почувствовал — опасность. Он ещё не понимал, откуда она идет, но то, что князь Шуйский несет в себе опасность, Иеремия чуял нутром. Однако, и чувствуя опасность, он все же ничего не боялся. Он был молод, смел и самонадеян. Сначала он решил, что нужно поддержать нового претендента на русский трон, дать ему войска, снабдить деньгами, а потом получить долг обратно — с такими процентами, какие не снились и венецианским ростовщикам, у которых князь Вишневецкий одалживался, живя в Италии.
Оставаясь в одиночестве, Иеремия любил смотреть на большую разноцветную карту Европы, что висела у него в кабинете между двумя высокими готическими окнами. С юношеским тщеславием Иеремия сам начертил на карте черные линии, проходившие через те города и страны, где он бывал. Эти линии — дороги его странствий — напоминали ему о многом. Они тянулись от Мадрида до Смоленска, через Рим и Венецию, Париж и Вену. А восточное синей полоски Днепра между Киевом и Полтавой, захватывая чуть ли не все левобережье Украины, шла его «панщина». Дальше — на востоке — чернел зубчатый кружок Смоленска, который польские войска удерживали за собою вот уже более тридцати лет. За Смоленском начинались бескрайние просторы дикой Московии. Велика и богата была её земля, да не было на ней — казалось пану Иеремии — добрых хозяев. И часто представлял он себе — ах, если бы достались ему эти леса и поля! Уж он бы сумел заставить работать заросших бородами сиволапых смердов. Не только в Варшаве, — в Париже и Риме ахнули бы герцоги и кардиналы, завидуя добытым им в Московии богатствам!
И он в ответ на полученное письмо, отправил палу Киселю эпистолу, в которой советовал везти князя Шуйского в Варшаву, представить его королю и решительно потребовать поддержки в завоевании московского трона.
Пан Кисель, заручившись поддержкой Вишневецкого и Оссолинского — двух смертельных врагов, каждый из которых считал черниговского каштеляна только своим союзником, — смело ринулся в рискованное предприятие.
Но чем дальше шло время, тем все беспокойнее становилось на душе у Иеремии Вишневецкого. Он перестал спать, ночами мерещились ему кошмары. Теперь уже мнился ему не Московский Кремль, куда въезжает он под звон колоколов, стремя в стремя с князем Шуйским, не коленопреклоненные бояре, подметающие длинными седыми бородами дорогу у копыт его коня, а нечто страшное, кровавое.
Мнилось ему, что из-за Вязьмы и Дорогбужа идут ощетинившиеся пиками и бердышами стотысячные орды московитов. Горят его замки, и холопы его прячутся по лесам и оврагам.
Бежит он, стремя в стремя с князем Шуйским, к Киеву, а оттуда встречь им мчатся с гиком и звериным криком чубатые запорожцы, и окружают их, и стаскивают с коней, и посадив в железную клетку, везут на муки и поругание.
В одну из ночей, не выдержав великой маяты и страха, в котором и себе самому стыдился признаться, князь Вишневецкий разбудил гонца, сунул ему в руку письмо Киселя и велел мчаться в Варшаву, дабы пресечь в самом начале затеянное безумие.
Вишиевецкий рассказал гонцу, как найти в Варшаве отца Анджея брата-иезуита, у которого некогда учился он во львовском иезуитском коллегиуме, и велел шепнуть монаху условные слова, а затем попросить его незаметно подбросить письмо Яну Казимиру.
Иеремия не хотел раскрывать истинную роль Киселя, ибо надеялся, что черниговский каштелян ещё пригодится ему, а потому не приписал, кто составил это письмо. Но Вишневецкий не знал, что старая лиса — пан Адам днем раньше отправил точно такое же послание его заклятому врагу Оссолинскому, и решил, что Ян Казимир, прочитав попавшее к нему анонимное письмо, хотя и не будет знать, от кого оно исходит, все же отыщет в Варшаве князя Шуйского и не даст совершиться задуманному. Не даст — чего бы это ему не стоило, ибо Иеремия знал, что тридцатипятилетний Ян Казимир хочет стать королем Швеции и ждет-не дождется, когда умрет его старший брат Владислав, появившийся на свет четырнадцатью годами раньше.
Ян Казимир, став сначала королем Польши, добился бы затем короны Швеции, заключив дружественный антишведский пакт с русским царем, и силой взял бы престол Стокгольма. А если на русском
