троне окажется новый царь, то не кончит ли он стародавнюю вражду со шведами, обратив свои алчные взоры за Днепр и Вислу?
Отец Анджей подкинул письмо пана Киселя о князе Шуйском в то утро, когда нищенка Меланья проведала, что за жильцы обитают на подворье черниговского каштеляна. И когда Спигарелли пришел к Яну Казимиру, чтобы сообщить ему о таинственном князе Шуйском, брат короля показал секретарю загадочное письмо без подписи и обратного адреса, за несколько часов перед тем обнаруженное им у порога своей собственной спальни.
Спигарелли, не зная, что точно такое же письмо получил от Киселя и Оссолинский, посоветовал Яну Казимиру отдать его старому сенатору во время свидания с королем, ибо на этой аудиенции будет и князь Шуйский, о котором идет речь в подкинутом Яну Казимиру письме.
— А вдруг, — сказал Спигарелли, — их это смутит или напугает, или заставит сказать что-нибудь такое, чего мы не знаем?
Ян Казимир пожал плечами. Он не верил в сказанное секретарем, но опыт прошедших лет много раз убеждал его, что Джан Франческо Спигарелли бывает прав чаще, чем кто-либо другой.
И потому, придя в кабинет короля в точно указанное секретарем время, Ян Казимир поступил так, как советовал ему проницательный флорентиец.
Однако то, что произошло после этого, превзошло все ожидания двух иезуитов, но это же спасло пана Киселя и от немедленных расспросов. Когда вызванные секретарем лекари осмотрели пана Адама, они сообщили собравшимся, что это просто обморок, который непременно пройдет, и посоветовали отправить больного домой. Оказавшись дома, старый сенатор вспомнил все случившееся и понял, что ни король, ни его брат не поняли истинной причины обморока, происшедшего с ним. Только канцлер, получивший от него точно такое же письмо, может догадаться о его двуличии и коварстве. И если канцлер или король вдруг захотят узнать истину, они немедленно прикажут схватить князя Шуйского.
«Я-то отверчусь, — подумал пан Кисель, — а вот московскому царю надо уносить ноги».
Этой же ночью из южных ворот Варшавы выехали два всадника и, нахлестывая коней, помчались на юг. Над их головами кривой татарской саблей повис молодой полумесяц.
Глава тринадцатая. Иван Вергунёнок
От Десны до Волги и от Оки до Дона — на семьсот верст с запада на восток и на столько же с севера на юг — раскинулось. Дикое поле непаханая, ковыльная земля с тихими светлыми речками, с вековыми черными борами, с пыльными серыми шляхами, с непугаными стаями птиц и зверей, с вольными ветрами, пахнувшими жухлыми травами и соленым зыбучим морем. На севере, где текли многоводные реки и густо стояли сочные травы, по самой кромке Дикого поля жёлто-красной, будто из меди выкованной стеной поднимались, цепляясь за облака, сосны и ели непролазных лесных чащоб.
Веселые пестрые подлески, краснеющие рябиной и калиной, белеющие черемухой и вишней, чернеющие бузиной и смородиной окаймляли леса и дубравы, стелясь у подножья деревьев-великанов.
А сразу же за соснами, елями и дубами лесной северной границы Дикого поля тысячеверстным валом шла Белгородская засечная черта — чудовищное нагромождение деревьев, сваленных топорами и искусно переплетенных друг с другом, для того чтобы ни пеший, ни конный не смог пробраться на южные украины Российского государства. Белгородская засечная черта тянулась от притоков Оки до притоков Днепра. Там, где линия леса прерывалась, крестьяне, посадские, служилые люди копали рвы, насылали валы, ставили рогатки и частоколы. А в тех местах, где за черту убегали на север пыльные шляхи, стояли поперек пути острожки, городки и крепостцы — Ахтырка, Белгород, Воронеж, Тамбов — с башнями, с палисадами, с крепкими стенами. За стенами и палисадами сидели стрельцы и казаки, пушкари и затинщики закрывавшие татарам путь на Елец и Ливны, Тулу и Москву.
На юг от Черты уходили в Дикое поле шляхи — узкие полоски сухой земли, вытоптанные тысячами подков и сапог, лаптей и босых ног, копыт и долее. Тянулись шляхи из Крыма, от грозного перекопского царя, от Кафы и Бахчисарая до Шацка и Тулы. Через Ахтырку на Ворскле проходил Бакаев шлях, через Белгород шел Муравский шлях, через Оскол — Кальмиусский, через Тамбов — Ногайский.
Переплетались, петляли, извивались татарские шляхи, проносилась по ним степная конница, гнали по ним табуны коней, отары овец, гурты волов, стада коров, тысячные толпы полонянников.
Стон и плач невольников и невольниц висели над шляхами. Черепа бессловесных тварей и человечьи, омытые дождями, кости, белели по их закраинам. И не только суслики да коростели свистели в траве — нагайки и стрелы степняков да их разбойничий посвист не умолкал в Диком поле с ранней весны до глубокой осени.
А вокруг шляхов, желая добычи, вертелись конные ватажки понизовой вольницы с Волги и Дона, чубатых запорожцев, охочих государевых людей из городков на Черте.
Иные ватажки выходили в степь с пушками, с добрым огневым нарядом, конно, людно и оружно. Шло их во сто, а то и по двести человек со всей воинской хитростью и великим береженном. Иные же выходили сам-третий, с саблей да самопалом. И выходило по-разному: к удалым бог приставал возвращались с немалым дуваном, а многолюдные телепни приходили назад ни с чем.
Вот так в середине мая 1644 года вдоль по берегу речки Миус, неподалеку от Кальмиусского шляха, крутились четверо запорожцев, надеясь на то, что и к ним пристанет бог. Атаманом этой немноголюдной ватажки был Иван Вергунёнок, прибежавший на Сечь из Полтавы.
Был Иван смугл, быстроглаз, и хотя ростом невелик, но силой и удалью мог потягаться с двумя детинами саженного роста. Трое других запорожцев молодечеством да смелостью были подстать атаману. Не впервой выезжали они в Дикое поле, как раз туда, где сходились владения Сечи с землями перекопского царя Гирея. В прошлые годы удавалось им отбивать и русских полонянников и телеги с награбленным крымцами добром и даже однажды взять на аркан молодого легкомысленного мурзу понадеявшегося на двух нукеров и милость Аллаха.
Нукеры оба пали в сшибке, оставив коней и оружие, а за мурзу Иван взял добрый выкуп — иному бы скареду на полжизни хватило, да не к тем татарин попал — продуванила ватажка все до полушки за какой- нибудь месяц.
А на этот раз не заладилось дело у Ивана с товарищами — шли по сакме такие отряды — полку не совладать.
И крутились казаки между берегом Сурожского моря и речкой Миус, промышляя птицу да рыбу, забывая, каким он бывает — хлеб насущный.
Долгие и уже теплые дни сменялись короткими и темными, все ещё прохладными ночами, а удача никак не шла в руки казаков. И вдруг в середине дня заметили запорожцы облако пыли и услышали рёв множества коров и волов: по всему было видно, что погонщики согнали измученное жаждой стадо с дороги и повели к водопою на берег Миуса.
Вергунёнок с товарищами свели коней в балку, что шла прямо к реке, а сами залегли наверху, приготовив самопалы. Воли и коровы, толкаясь и оттирая друг друга боками, скатились в реку и едва забредя с жадностью стали пить мутную желтоватую воду. Трое верхоконных погонщиков-татар спрыгнули с коней на землю, свили сёдла и подпруги, оставив узду, положили на берег сабли, колчаны, луки, стянули сапоги, штаны и азямы — и повели лошадей к реке.
Был полдень, ярко светило солнце, в одном перегоне от водопоя начинались владения крымского хана, а многодневная, полная опасностей дорога почти вся уже была позади — и потому погонщики чувствовали себя в безопасности.
Введя коней по щиколотку в воду, они бережно ополоснули их, дали остыть и лишь после этого, позволили напиться. Кони, фыркая, опустили головы вводу, погонщики, смеясь, и что-то весело крича друг другу, начали плескаться и брызгаться, как вдруг грянули враз четыре пищали — и двое тут же замертво пали и возле тех мест, где они только что стояли, желтая вода Миуса стала медленно розоветь. Кони всхрапнули, запрядали ушами, вскинули вверх головы. Третий татарин нырнул под воду и, выскочив у прибрежных кустов, в чем мать родила кинулся наутек, петляя как заяц.
