— Две недели…
Катинка тихонько встала и вышла в сад. Она побрела по тропинке к розовым кустам, к беседке у бузины. Он приходил сюда, чтобы проститься с ней — побывал в каждом уголке, у каждого кустика. Глаза у нее были сухие. Словно совершалось какое-то тихое таинство.
С дороги послышалось веселое «ау!». Это был голос Агнес в хоре других голосов. Катинка чуть не опрометью бросилась из сада — она не могла видеть их сейчас в этом месте.
Агнес едва не сбила Катинку с ног, точно огромный пес, обрадовавшийся приезду хозяина. Пасторских гостей пригласили пить шоколад в саду, под бузиной, а потом гости решили дождаться восьмичасового поезда.
Поезд с грохотом укатил прочь. Разошлись и гости — их веселые голоса еще долго слышались на дороге; стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком. Катинка осталась на платформе одна.
— Чуть не забыл, — сказал из конторы Бай. — Хус просил тебе кланяться…
— Спасибо.
— Гм, рано стало темнеть… И чертовски холодный ветер… Шла бы ты в дом…
— Сейчас приду.
Бай закрыл окно.
Голоса пасторских гостей замерли вдали. Стало тихо и пусто.
Катинка сидела, глядя на безмолвные, сумрачные поля. Здесь ей теперь предстояло жить.
Весь последний месяц Малютка-Ида писала об этом в каждом своем письме. И все-таки фру Абель не смела надеяться. Малютка-Ида была слишком жизнерадостна.
Теперь фру Абель плюхнулась с письмом в руке у плиты прямо на мокрую тряпку и запричитала.
Луиса-Старшенькая ушла собирать шампиньоны вокруг дома доктора. Когда она вернулась, вдова все еще раскачивалась на табурете в кухне.
— Ну, что там еще? — спросила Луиса. Уж очень странный вид был у матери.
— Ида, малютка моя, — завела было вдова.
— Вздор, — отрезала Луиса-Старшенькая. Фру Абель протянула ей письмо жестом матери из классической трагедии.
Луиса-Старшенькая прочла письмо, не моргнув глазом.
— Тем лучше… — сказала она, —
Луиса села в гостиной за фортепиано и заиграла что-то бравурное. Но вдруг уронила голову на клавиши и тоже заголосила.
— Надо поздравить, — внезапно объявила она, перестав рыдать.
— Что?
— Поздравить надо, говорю, — заявила Луиса и осушила слезы. Она стала применяться к обстоятельствам.
— Ты права, дитя мое, — покорно сказала вдова.
— Я сама отнесу телеграмму. Зайду в пасторскую усадьбу… А ты к старухе Иенсен и к мельничихе… — Луиса-Старшенькая разрабатывала план кампании. Она поняла, что ей, во всяком случае, довелось стать хотя бы свояченицей.
Она ребячилась, бегом возвращаясь со станции, кричала: «Да здравствует почтовое ведомство!» — и размахивала зонтиком.
Счастливая вдова тем временем побывала у фрекен Иенсен и у мельничихи и плакала, что ей предстоит лишиться своей голубки.
— Иоаким Барнер — из благородных Барнеров, — говорила вдова. — Служит в почтовом ведомстве.
В пасторской усадьбе вдова сошлась со своей Старшенькой.
— Ах, мне хотелось самой сообщить новость нашему Духовному наставнику. — И вдова снова прибегла к носовому платку. — Ведь это такая важная минута в жизни, — сказала она.
Старый пастор довольно похлопывал себя по животу. На столе появилась клубничная наливка с печеньями. Фру Линде уселась на диване рядом с фру Абель — ей хотелось разузнать, «как все сладилось». А «сладилось» все в беседке… на пляже…
Старый пастор чокнулся с Луисой-Старшенькой.
— Ну, лиха беда начало… Теперь дело пойдет, — сказал старый пастор.
— Ах, господин пастор, одна мысль о том, что я должна лишиться их обеих… лишиться единственной, которая у меня осталась… — И вдову охватил прилив пугливой нежности к «единственной».
По случаю торжественного события «единственная» была ласкова, как молодой жеребенок.
— Вот увидишь, она еще может стать хорошим человеком, Линде, — сказала пасторша; гости уже ушли, и она собирала со стола тарелки. — Сердце у них все-таки доброе, Линде.
— Бог знает, что на это скажет Агнес… Агнес ушла в лес с компанией молодежи.
— Слава тебе Господи, — сказала она, когда, вернувшись домой, услышала новость.
— Господи помилуй, да они задушат бедного карапуза, — сказала Агнес, стоя у калитки на платформе и глядя, как семейство Абель встречает новоиспеченного зятя.
Маленький зять беспомощно перелетал из одних родственных объятий в другие, точно горошина, попавшая в мельничные жернова.
— Сразу видно, звезд с неба не хватает, — сказала Агнес. Она обвила Катинку за талию, и они вошли в сад.
— Ну, что ж, — сказала она, — у этих теперь «все холосо». Они сели на скамью под бузиной. Вдруг Агнес сказала:
— А я уезжаю… на той неделе. Я уже предупредила своих… Сил моих больше нет. — Агнес рвала в мелкие клочки осыпавшиеся на садовый стол листья. — Пора положить этому конец.
Катинка смотрела прямо перед собой.
— Вы думаете, можно уехать от своего горя, Агнес? — тихо спросила она.
— Да ведь надо и работать… Попробую сдать на учительницу. Другого не остается… Сидеть за окошечком на почте — в мои годы смешно… а для чего-нибудь серьезного — слишком поздно.
Катинка кивнула.
— Да, — сказала она. — Вы правы.
— Эх, да что там, — сказала Агнес. — Такая уж судьба у нас, женщин. Первые двадцать пять лет жизни танцуем и ждем, пока нас возьмут замуж, а последние двадцать пять сидим и ждем, пока нас похоронят…
Агнес поставила локти на стол и подперла ладонями голову.
— Куда как хорошо, — сказала она в пространство. И вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.
— До чего же я буду тосковать, — сказала она.
Она долго плакала, закрыв лицо ладонями. Потом уронила руки на стол. И взглянула на Катинку: «моя прелесть» чуть подалась вперед и опустила руки на колени, по ее щекам медленно катились слезы.
— Какая же вы добрая… — сказала Агнес, потянувшись к ней. — Моя прелесть…
Через неделю Агнес Линде уехала.
Семейство Абель было точь-в-точь стайка голубков. Друг с другом разговаривали не иначе, как сюсюкая и повизгивая:
— Меня он зовет Мушка-душка, — говорила вдова. — Всем-то он нам придумал прозвища.
В присутствии посторонних жених с невестой сидели, развалясь на стуле, потом кто-нибудь из них говорил «Путя-Кутя», и оба исчезали из комнаты.
— Это у них особый язык, — объясняла вдова. Особый язык несколько озадачивал посторонних.
Когда гости собирались уходить, приходилось минут десять кричать: «Пуся!» «Дуся!»
— Наверное, они в саду, — говорила вдова.
