Кресло стояло там же, где и всегда, но я не решился придвинуть его к кровати и сесть, чтобы смотреть на нее. То, о чем я и мечтать боялся, вдруг случилось, и я не знал, честно говоря, что с этим поделать.
– Привет, – улыбнулась она кончиками губ.
Бокс был одноместный, малогабаритный, сразу за спинкой кровати начиналась золотая заоконная осень, которая была очень даже в тон к ее румянцу, возникшему при моем появлении.
– Привет, – повторила Йованка. – Знаешь, а я только что думала о тебе, смешно, правда?
Пытаясь улыбнуться в ответ, я пододвинул кресло. Нужно было брать себя в руки. Помогла капельница, я занялся ее перестановкой, что было совсем не так просто в тесном боксе, и Йованка вроде бы не заметила моего волнения. Металлический стояк с бутылью я держал в руках осторожно, как мину с сюрпризом: трубка с иглой на конце, воткнутой в вену, показалась мне слишком короткой.
– Где я?
– А тебе еще не сказали? – удивился я. В госпиталь я полетел сломя голову, сразу же после звонка, мчался на «малюхе», боясь опоздать, увидеть ее пустую кровать и губной помадой на стекле написанное: «Извини. Больше ждать не могла. Й.» – Ты ведь очнулась утром…
– Я… я еще ни с кем не разговаривала. Только с медсестрой. А потом выкинула номер – взяла и уснула вдруг. – И она опять слабо улыбнулась: вот, мол, я какая дохлятина, видишь? Я с трудом удержался от того, чтобы сесть на постель и поцеловать ее. – Не смотри на меня так. Я ужасно выгляжу.
– И вовсе нет, – бодро соврал я.
Йованка сильно исхудала, глаза у нее ввалились, обмотанная бинтами голова казалась маленькой, как у ребенка. Как у того подростка с фотографии.
– Не сочиняй, – вздохнула она. – Я видела себя в зеркале.
– Убью твою медсестру, – наконец-то улыбнулся и я. Набравшись смелости, я заглянул ей в глаза. – Ты мне и такой нравишься.
– И опять врешь, – шепнула Йованка, пытаясь отодвинуться к стене. Не очень-то это у нее получалось. – Ты знаешь, у меня и волос-то нет…
– Парикмахера тоже убью. Жаль, меня не было, когда тебя стригли: я на Печинаце задержался, холера…
– Ах вот как… Мне делали операцию, а ты оставался там, на горе… Что, места в вертолете не было?
– Слушай, все хорошо, все очень хорошо, – мягко сказал я, гладя ее руку. – Слышишь? Все отлично. Ты не должна ни о чем беспокоиться. Все удалось, а если что-то еще не сделано, так это уже моя забота. Читала такую книгу – «Хлопоты – моя специальность»?[5] Это про меня. Совсем еще недавно моей специальностью были сплошные хлопоты.
Вряд ли я убедил ее. Да и слушала она меня вполуха, то и дело косясь на свою руку. И не потому, что в ней была воткнута игла, а потому, что я нежно гладил ее. Такого проявления близости между нами еще не было.
– Где мы?
– В Кракове. До этого ты лежала в американском войсковом госпитале. Как только появилась возможность транспортировки…
– И давно я… болею? – Голос ее дрогнул, голова оторвалась от подушки. – Сколько дней это продолжается?
Я посмотрел на часы. Я просто не знал, как среагирует на мои слова новая для меня Йованка.
– Двадцать два дня, двадцать часов и тридцать две минуты.
– Три недели?! – Тело ее резко взметнулось с постели, я едва успел поддержать его. Халатик у Йованки расстегнулся, дыхание отяжелело.
– Лежи! Тебе еще нельзя вставать. – Я почти силой заставил ее принять прежнее положение.
– О господи! – Глаза у Йованки стали влажными. – Я же сказала Оле, что уеду на пару дней…
– С Олей все в порядке. Она знает, что с тобой, и держится молодцом.
– Соображаешь, что говоришь? Это же ребенок. Она сама больна. Она в больнице, вокруг нее чужие люди…
– Я же тебе сказал, все хорошо. Ты что, по-польски не понимаешь?
Вот такой же взгляд я видел однажды на одной старой картине, где была изображена печальная большеокая Мадонна.
– Хорошо? – горько вопросила Йованка. – Да она же умирает, Марчин. Мы-то с тобой выжили, а она… – Она прерывисто вдохнула открытым ртом, как умирающие легочники. – Все ведь плохо, правда? Это же Султан ее… то есть меня… Султан отец Оли?
– Нет, не Султан. – (Она забыла даже вдохнуть, замерла бездыханная, с открытым ртом. И тут уж оставалось только одно: сказать ей всю правду.) – Это не он твой… Холера! Ну, в общем, Оля не его дочка. Ты в общем-то мыслила почти правильно, но все-таки не угадала…
– Не Султан? – В глазах была растерянность. – Нет, ты что-то путаешь…
– Я?!
– Ты просто боишься сказать мне правду, жалеешь меня. Ведь Султан был моей последней надеждой. Моей и Олиной… Не надо, я же тебе говорила: я не сахарная, я все выдержу. Знаешь, какая я сильная?
Господи, сколько раз, сколько уже сотен раз я проговаривал в уме этот наш диалог и все же оказался не готов к нему.
– Я знаю… знаю, какая ты. Честное слово, знаю… А когда ты подумала о Султане?
По коридору провезли тележку с бигсами. Одно колесико вихляло и пронзительно скрипело. А потом стало тихо. Так тихо, что я услышал, как желтый лист шлепнулся о стекло и прилип к нему. Я хорошо слышал ее голос, голос человека, говорившего вслух о том, что, как правило, не подлежит огласке:
– Не сразу. Пожалуй, впервые у Костаса, когда он рассказывал о бойне на мосту. Я подумала: как хорошо, что меня там не было. А потом почему-то вдруг вспомнила, что боюсь мостов, смертельно боюсь… А почему я боюсь их, спросила я себя, ведь страха высоты у меня нет. Но когда иду через мост, я стараюсь быть подальше от парапета… Глупо, да?
– Н-не знаю…
– Поговорку из анекдота помнишь? «Через мост – как на тот свет…» И до меня вдруг дошло, что я была на том мосту… Ну или совсем рядом с ним. – Она неожиданно тронула пальцами китель, высунувшийся из- под моего больничного халата. – Марчин, что это? На тебе военная форма?
– Извини, – улыбнулся я. – Я просто не успел сказать тебе. Ну, в общем, я снова служу Отечеству. С меня причитается… Что ты больше любишь – цветы, сладкое? – (Она удивленно смотрела на меня.) – Праздник у меня сегодня… И ты проснулась. Я боялся, что этого не случится…
– А я вот взяла и проснулась, – тихо сказала она. Мы смотрели в глаза друг другу. – Слушай, но они ведь хотели убить тебя.
– Кто-то хотел, а кто-то, выходит, нет… Тебе фамилия Ярошук ничего не говорит? Полковник, лысый такой, как колено.
– Полковник? – Она задумалась. – Погоди!.. Этот дядька приезжал к нам за яблоками. Мы даже разговаривали с ним. Он ведь служил в вашей бригаде, Ромек говорил мне… А почему ты спрашиваешь?
– Потому что он классный мужик. Я даже не видел его, но, когда буду покупать тебе корзину цветов, заодно куплю ему ящик водки. Он мне жизнь спас… Благодаря ему ты смогла нанять меня, я поехал в Боснию, в итоге – вернулся в армию.
Она виновато улыбнулась:
– Ты извини, я что-то не очень… У меня же операция была на голове.
– Ну тогда слушай. Ярошук служил в штабе скандинаво-польской бригады. Он устроил вашу с Ромеком свадьбу, твои новые документы и так далее. А потом проследил, чтобы те, на горе, не передумали. Напрямую никто мне не говорил, но это так, я уверен. После истории с Аной у некоторых наших начальников началась паника. Мы ведь готовились к вступлению в НАТО, решение еще принято не было, Босния была чем-то вроде проверки на вшивость, а тут такое – убийство местного жителя, женщины, холера… Сейчас они хором уверяют, что ни о чем таком ни сном ни духом, но думаю, некоторые теперь локти кусают, что не убрали и тебя заодно с Аной Брканич.
