Амур, но Ласлейг сказал, что в его маршруте предусмотрен еще один день пути на юг. Он должен там кое- что увидеть.
– Камбиазо? – предположил я.
Ласлейг кивнул.
Мне, конечно, следовало покинуть его и ехать дальше в одиночку, ибо нехорошо для воина терять слишком много времени, посещая поля сражений, на которых ему приходилось терпеть поражение. Но я этого не сделал, и мы отправились на юг все вместе.
Мы ехали по полупустыне; стояла жара, и пересохшая сбруя громко скрипела. Шелестел обжигающе горячий ветерок, да время от времени слышались трели саранчи.
Лагерь мы разбили около ручья с заболоченными берегами. Казалось, здесь было нечего опасаться, но по соображениям дисциплины мы все же выставили часовых.
На следующее утро мы двинулись дальше, и вскоре перед нами возникли скалистые высоты, те высоты, которые нумантийская армия удерживала перед тем, как предпринять свою последнюю попытку наступления. Я снова видел все это перед своим умственным взором, видел знамена, под которыми толпы солдат с ревом неслись вниз по крутым склонам, даже слышал крики сражавшихся и умиравших людей.
Но то, что представилось мне наяву, оказалось столь же ужасно, как и воспоминания, ибо поля битвы никогда не освобождаются от кошмара, который на них творился. Трупы лежали на земле с того самого страшного дня, а все раненые, которые не смогли выбраться туда, где им могли оказать помощь, были брошены здесь умирать.
Для Нумантии имелось оправдание – мы были побеждены, большинство из нас истекало кровью, попавших в плен победители сразу же сгоняли в наскоро сделанные, огороженные частоколами загоны, где приходилось подолгу томиться, прежде чем получить свободу и отправиться в дальний путь домой, если дом еще существовал. Многим не удавалось дожить до свободы. Но Майсир, как я теперь убедился, нисколько не заботился о тех своих подданных, которые были не в состоянии продолжать сражаться.
Трупы были брошены разлагаться в этой засушливой степи под палящим солнцем. За прошедшие годы дикие звери сделали все, что могли, а дикие травы постарались вырасти, чтобы скрыть людской позор. Но зверей в этой пустыне было не так уж много, а травы росли медленно.
Кости устилали землю, как тот камыш и обломки деревьев, которые море постоянно выкидывало на берег под окном моей тюрьмы на острове. Повсюду валялись сломанные копья, мечи и искореженные доспехи.
Ласлейг и его люди, не издавая ни звука, смотрели на это ужасное опустошение, более ужасное, чем рассказ любого барда о жестокости войны.
В конце концов барон нарушил безмолвие:
– Если… Я подумал, что если привезти сюда волшебника, то он, наверно, смог бы отыскать место упокоения моего брата, и мы совершили бы для него надлежащую церемонию.
– Нет, – мягко возразил я. – Его дух ушел на Колесо, и если он был хорошим офицером, как я понял из вашего рассказа, то разве он не должен желать, чтобы его кости лежали вместе с останками его людей?
Ласлейг с торжественным видом кивнул.
– Да, – согласился он. – Он пожелал бы именно этого. Мне еще многому нужно научиться.
Я ничего не ответил, бросил поводья моих вьючных лошадей и позволил верховому коню неторопливым галопом двинуться вперед.
От старых солдат я слышал разговоры о том, что, когда им приходилось повторно посещать поле битвы, оно никогда не оказывалось таким, каким они его помнили. Но эта пустошь была точь-в-точь такой, какой хранилась в моих воспоминаниях. Здесь находилась передовая линия майсирцев, здесь мы нанесли удар, прорвались и во весь опор взлетели на пригорок, на котором в тот день стояли шатры и пестрело множество знамен.
Именно здесь наша атака захлебнулась, но мы продолжали биться в пешем строю, пытаясь прорваться к королевским шатрам на пригорке. Против нас выступили демоны, демоны с лицами храбрых нумантийцев, убитых в Майсире. Но было уже слишком поздно для того, чтобы чего-то пугаться, и мы убивали их точно так же, как и смертных солдат.
Я спешился, даже не заметив, когда это случилось, и шел пешком, погруженный в воспоминания, а вокруг меня бушевал шум сражения, и я чувствовал, как моя правая рука с мечом молниеносно двигалась вперед, назад, в стороны, непрерывно убивая, хотя на самом деле сейчас, в этой поистине мертвой тишине, она неподвижно висела вдоль туловища.
Здесь стояли шатры майсирцев, и азаз, главный колдун Майсира, человек, наложивший на меня заклятие и заставивший убить Карьяна, вышел из одного из них. Я вынул мой кинжал, отделанный серебром кинжал, который хиллмен Йонг подарил мне на свадьбу, и, как следует прицелившись, метнул его. Он по рукоятку вонзился в живот азаза, и я увидел, как колдун с громким криком упал на землю.
Этот момент представился мне словно наяву. Я шел очень медленно, двигаясь так, будто меня заколдовали, и вскоре увидел нечто, наполовину зарытое в рыхлую землю. Я нагнулся, поднял этот предмет и без всякого удивления обнаружил, что держу в руке кинжал Йонга.
Лезвие покрылось пленкой ржавчины, серебро пошло темными пятнами, наборная многоцветная деревянная ручка потрескалась.
Это было совершенно невозможно. Почему никто не подобрал его себе на память как символ того печального момента, когда величайший из колдунов Майсира, самый близкий из советников короля Байрана, был убит?
Невозможно.
И все же я держал его в своей руке.
Я почувствовал, что мои губы искривились в странной усмешке, и засунул кинжал за пояс. Его можно было отполировать, изготовить для него ножны.
