— Почему?
— Так как прежде чем что-либо предпринять, я хочу знать реакцию детей на это. Мнение взрослых мне безразлично, — говорит мужчина, никогда не имевший собственных детей. — Мне интересно лишь ваше мнение. Я знаю, как вы дружны. Я знаю, что могу положиться на тебя, Оливер. Я намеренно не говорю тебе еще всего…
— Что это значит?
— Что может случиться, если я не уволю доктора Фрея.
— Да. Вас могут принудить уволить учителя, который говорит правду?
— Могут, Оливер, могут. Но в настоящий момент говорить об этом еще рано. Сейчас я хотел бы, чтобы ты, как самый старший, разузнал, что об этом думают ребята. Если все они придерживаются мнения своих отцов, то я потеряю надежду.
— Они не поддерживают своих отцов в этом вопросе, господин доктор! Ноа и Вольфганг…
— Они не в счет.
— Ну хорошо, но и все остальные — или большинство других — не разделяют взглядов своих отцов, поскольку отцы — старые нацисты. У нас плохие взаимоотношения, это правда. Мы шалопаи, да. Мы доставляем вашим учителям много хлопот и забот…
— О боже!
— …но мы не нацисты!
— Вот это я и хотел бы знать наверняка, — говорит шеф. — Если я буду в этом уверен, тогда буду защищаться. Пусть это и будет чертовски тяжело!
— Почему это будет чертовски тяжело?
— Об этом я расскажу тебе в другой раз. Сейчас у меня куча дел!
— Хорошо, шеф, — говорю я. — Через два дня вы получите от меня сообщение.
— Тебе ясно, что то, что мы обсуждали, должно коснуться только детей?
— Совершенно ясно. Мы будем держать язык за зубами.
Шеф встает, вынимает трубку изо рта и подает мне руку.
— Спасибо, Оливер.
— Я… нет… мы благодарны вам.
— За что?
— За доктора Фрея.
— Надеюсь, — говорит он тихо и отворачивает голову, — вы поблагодарите меня за него еще через два месяца.
Глава 18
С начала января стало холодно так, что сняли сетку между двумя большими теннисными кортами, и посыпанная песком территория, методично поливаемая водой, покрылась коркой льда.
Много детей с двух до четырех часов катаются на теннисных кортах на лыжах. Поэтому седьмого января я устраиваю здесь собрание.
В три часа дня.
Ночью я думал над тем, что должен сказать. Я ленив и расхлябан. Но, когда это нужно, я могу быть организованным, строгим и четким. Сейчас тот случай, когда я должен быть таким.
Я нарезал из расчерченных в мелкую клетку тетрадей по математике триста двадцать бумажных листков. Причем расчерчены листки в красную клетку (что встречается довольно редко). И при этом никто не присутствовал. Это для того, чтобы во время выбора обошлось без мошенничества.
Трехсот двадцати листков достаточно. Сейчас в интернате триста шестнадцать учеников. Утром я сходил на чердак «Квелленгофа» и принес две большие картонные коробки. На крышках сделал ножом длинные прорези. Это урны для голосования. За завтраком я попросил Ганси сказать учащимся четырех начальных классов, что я жду их в три часа на катке и хотел бы сделать важное сообщение. Старшие классы я оповестил сам. Я не сказал никому, о чем будет речь, так как многие нашли бы тогда причину не явиться. А так все заинтригованы и около трех дня появляются на катке. Они одеты в лыжные брюки, разноцветные норвежские свитеры и короткие присборенные юбки, хлопчатобумажные чулки и красные, желтые, голубые шали. Все это яркими пятнами радостно смотрится на фоне черных деревьев зимнего леса.
Я должен говорить достаточно громко, чтобы все смогли услышать меня.
— Сначала я прошу вас ненадолго построиться в три ряда и рассчитаться, чтобы мы знали, сколько нас.
Большая суета, скольжение по льду, потом все строятся и считают. Первый подсчет дает результат триста два. Второй — триста пять. Третий — опять триста пять. Число триста пять соответствует действительности, так как Геральдину шеф намеренно пропустил, когда говорил о трехсот шестнадцати учащихся, и одиннадцать детей больны. Я побывал у них перед завтраком (с разрешения шефа также и на вилле, где живут девочки), объяснил им, что случилось, и попросил молчать об этом. Каждому больному ребенку я дал разлинованную бумажку и попросил выбирать тайно, при этом я повернулся к ним спиной. Одиннадцать бумажек уже лежали в ящиках, стоящих прямо на льду.
— Господин унтер-офицер, позвольте расформировать этот военный строй! — кричит Томас.
Томас — сын генерала военного блока НАТО. Томас ненавидит своего отца.
— Подойдите-ка поближе, насколько это возможно, чтобы мне не пришлось кричать. Случилось следующее…
Я рассказываю им, что случилось. Я долго размышлял над тем, что мне следует сказать: «Один из нас донес своему отцу на доктора Фрея, который преподает всем вам, как на антифашиста, и многие родители требуют его увольнения». Или так: «Фридрих Зюдхаус донес на доктора Фрея своему отцу, и т. д.».
У Фридриха Зюдхауса есть друзья и враги. Выборы не были бы объективными, если бы я назвал его имя.
И я говорю:
— Один из вас донес на доктора Фрея своему отцу.
Потом я рассказываю все остальным. Взрослые слушают так же внимательно, как и совсем маленькие.
Когда я заканчиваю, происходит нечто неожиданное: Фридрих Зюдхаус неожиданно поворачивается и хочет бежать. Теперь я не смогу подсчитать, так как он сам выдал себя, идиот! Вольфганг успевает подставить ему подножку, и первый ученик падает на лед. Вольфганг хватает его за меховую куртку и поднимает, бормоча при этом:
— Я так и думал, что это мог быть только ты, сладенький мой!
Прыжок — и возле Зюдхауса, который дрожит и выглядит так, будто его хотели вышвырнуть, оказывается Томас. Он держит перед носом первого ученика кулак:
— Ты останешься здесь, задница с ушами!
— Что ты сказал?
— Задница с ушами! Сначала доносить, потом удирать? Хайль Гитлер!
— Я не доносил! Это был кто-то другой!
— Ясно, — говорит Томас, — поэтому ты и наложил сейчас в штаны, да? Иди сюда, Вольфганг! — Сын повешенного военного преступника подходит к Фридриху с другой стороны.
Фридрих дрожит. Лицо его пожелтело.
— Нацистская свинья, — говорит Вольфганг.
— Спокойно! — кричу я и боюсь того, что меня не послушают и вот-вот начнется массовая потасовка. — Так дело не пойдет! Совершенно все равно, кто это и…
— Чепуха! Не все равно! Это был Зюдхаус!
— На помощь! — кричит Зюдхаус. — Господин доктор Флориан, на помощь!
Вольфганг замахивается и бьет Зюдхауса: видно, как его рука на глазах у многочисленных зрителей
