стремился к этому, — так как я самый старший из вас, но вовсе не самый умный. — Ироничные аплодисменты. — Я вижу, что вы со мной согласны. Но моего ума хватает на то, чтобы сказать вам: если вы сейчас отлупите Зюдхауса, то только значительно усложните ситуацию. Тогда наши выборы окажутся напрасными, а взрослым вы докажете только то, что тоже используете методы нацистов.
— Как же так? Он первый применил их! — кричит Томас.
— Хочешь быть таким, как он?
Томас сплевывает на землю.
— Да, приятель, но с этой свиньей надо что-то делать, — рассуждает Вольфганг, все еще крепко держа Зюдхауса за руку. — Не можем же мы за то, что он совершил, кормить его шоколадом!
Вперед из толпы выходит маленькая Чичита и говорит своим высоким голоском:
— Кто кричит и дерется, тот всегда не прав. Я голосую за то, чтобы Зюдхаус находился в «тюрьме», пока не прояснится это дело.
— Браво! — кричит кто-то.
Вновь звучат аплодисменты. Я вижу, что Ноа улыбается маленькой бразильянке. Она сияет.
— Кто за то, чтобы Зюдхауса держать в «тюрьме», поднимите руки!
Взмывается лес рук.
— Помогите мне сосчитать, — говорю я Ганси и Рашиду.
Мы считаем дважды.
Двести пятьдесят четыре человека за то, чтобы Зюдхаус был в «тюрьме».
«Тюрьма» — это страшнее самого страшного наказания. Это означает, что начиная с этого дня ни один ученик не будет разговаривать с Зюдхаусом, никто не будет обращать на него внимание, давать списывать, не будет отвечать, когда Зюдхаус заговорит. «Тюрьма» — это значит, что с сегодняшнего дня все дети в столовой будут пересаживаться за другой стол, если Зюдхаус подойдет к ним. С сегодняшнего дня Зюдхаус будет спать один, так как в исключительных случаях шеф разрешил и предусмотрел то, что он называет «школьным самоуправлением». Есть пара комнат, в которых стоит одна-единственная кровать. «Тюрьма» означает, что с сегодняшнего дня Фридрих Зюдхаус будет так одинок среди трехсот детей, как если бы он оказался на Луне.
— Ступай, — говорит Вольфганг и отпускает его руку. Первый ученик уходит. При этом, обернувшись, он произносит:
— Вы еще получите за это, свиньи!
Но это звучит совсем не убедительно. Триста четыре человека смотрят ему вслед до тех пор, пока он не исчезает из поля зрения.
— Пункт третий повестки дня, — говорю я. — Самое главное. Тем, что мы провели выборы и объявили Зюдхаусу бойкот, достигнуто еще не все.
— Почти ничего не достигнуто, — говорит Ноа.
— Многое, — говорю я, — но недостаточно.
— Что мы можем еще сделать?
— Мы должны показать своим родителям, что мы решительно готовы бороться за доктора Фрея…
— Скажи еще, сражаться, — бормочет Ноа. — Тогда мне понадобится одна из картонных коробок из-под ванильного пудинга, который нам давали в среду.
— Конечно, сражаться! — кричит Томас. Он взбешен и атакует Ноа. — Тебе хорошо! Тебе легко быть умным, улыбаться и говорить, что все это не имеет никакого смысла. Твоих родственников отправили на тот свет в газовых камерах. Но мой отец жив! В последнюю войну он уничтожил сотни тысяч людей. Я не хочу стать таким, как он. Да, я хочу сражаться, биться. И ты не должен относиться к этому с улыбкой.
— Томас, — печально говорит Ноа, — ты замечательный парень. Извини за то, что я улыбнулся.
Маленький Рашид, губы которого посинели от холода, спрашивает:
— Как это сделать? Как будут бороться за доктора Фрея?
Маленький Джузеппе, который давно мерзнет, на ужасном англо-немецко-итальянском говоре возражает:
— Я специалист. В Неаполе мой отец…
— Который сидит в тюрьме, — быстро и подло замечает Али.
Вольфганг дотягивается до него рукой и также быстро говорит:
— Не дери горло, малыш. А то я сделаю из тебя компот! — Али умолкает. — Продолжай, Джузеппе, — приветливо улыбается Вольфганг маленькому итальянцу.
— Что случилось с твоим папой?
— Это была мой отчим! Я уже говорила об этом!
— Это не играет никакой роли, — успокаивает его Ноа. — Мы все знаем, что твой отец был посажен не за подлое преступление, а потому, что принимал участие в стихийной забастовке. Здесь нечего стыдиться.
Джузеппе проводит рукой по глазам.
— Спасибо, Ноа. Да, забастовка. Это я хотеть сказать.
— Что?
— Мы должны организовать забастовка. Все те, кто написать «да», организовать забастовка.
Томас начинает смеяться.
Он уже все понял.
До Вольфганга еще не дошло.
— Что за забастовка, Джузеппе?
— Мы не идем в школа, да? Мы не идем в школа до тех пор, пока шеф не сказать: «Доктор Фрей остается!»
— Шеф совсем не хочет выставить доктора Фрея за дверь, — говорит Ноа. — Этого требуют родители. Этой забастовкой мы создадим трудности шефу и ничего не добьемся.
— Мы добьемся все, — кричит Джузеппе.
— Чего добился твой отец? — спрашивает Ноа. — Они запрятали его в тюрьму.
— Да, но только потом — после истории с Нойбаум. Тогда после эта забастовка все рабочие получили на шесть процентов больше… как это по-немецки?
— Зарплата, — говорит Томас.
— Да, зарплата. Все должны держаться вместе, правда?
Маленький принц спрашивает своим нежным голоском:
— А если нас всех посадят, как твоего отца?
— Никогда в жизни!
— Жаль, — говорит Томас.
— Как это жаль? — недоумевает принц.
— Это было бы самым замечательным. Самая большая пропаганда! Двести пятьдесят шесть детей находятся в заключении, потому что хотят оставить в школе преподавателя-антифашиста! Представьте себе это! Лозунги с крупными надписями! Международная пресса! В Германии единственные демократы — дети! Это было бы великолепно! — Томас вздыхает. Потом смеется. — Ведь так и будет! Я знаком в Бонне с двумя английскими корреспондентами. Им-то я напишу уже сегодня.
Говорит совсем маленький мальчик, которого я раньше не видел:
— С забастовкой мне все понятно, мне тоже нравится. Но у меня такие строгие родители. Они будут бить меня до синяков, если шеф вышвырнет из школы тех, кто бастует!
Спрашивает Вольфганг:
— Почему он должен вышвырнуть нас? Он должен быть нам благодарен. Джузеппе, ты великий человек! — Джузеппе радостно улыбается. — И после того, что говорил здесь Оливер, шеф все-таки на стороне доктора Фрея. Некоторые отцы-нацисты оказывают на него давление. Наша забастовка должна его обрадовать! И еще лучше было бы иметь возможность вышвырнуть таких типов, как Зюдхаус, а не нас!
— Зюдхаус уйдет сам, я вам это гарантирую, — обещает Томас.
— Я напишу сейчас обоим журналистам, что здесь происходит. В «Таймс» или в «Дейли миррор». Дружище, возможно, это дело!
