выглядываю. В этот раз мы ушли вперед семимильным шагом. Куда? К хорошему? К плохому? К счастью? К печали?
— А где Эвелин?
— Внизу.
— Под дождем?
— У нее мой зонтик. Погода ей не страшна. Она играет с Ассадом.
— Как ты, сердце мое?
— Хорошо. А ты?
— Мне хорошо лишь тогда, когда ты рядом, — говорю я.
— Оставь сентиментальность. Не выношу этого.
— Не выносишь? Ты же сама так сентиментальна…
— Ну ладно. Но все равно оставь.
— Уже оставил.
Ассад лает. Эвелин смеется. Я слышу, как они под дождем носятся по лесу.
— Они чудесно проводят время, — говорю я.
— Да.
— А мы будем когда-нибудь?
— Чудесно проводить время?
В ответ тишина!
— Ну да, — произношу я. — Необязательно всегда получать ответ. Твой муж ничего не заметил?
— Что ты имеешь в виду?
— Мое посещение. Цветы…
— Ничего. А брат, конечно, не пришел, хотя знал, что я лежала в больнице. Брату я безразлична. Мы видимся, только если ему нужны деньги. А так я ему — что воздух.
Она поднимает широкий воротник фланелевого пальто и смотрит на меня огромными черными глазами, ее губы чуть-чуть дрожат.
— Оливер…
— Да?
— У тебя еще что-то есть с той девочкой?
— Нет.
— Не лги. Скажи лучше «да», это не так страшно.
В чаще лает собака и опять смеется маленькая девочка.
— Я не лгу. У нас кое-что было. Но теперь я скажу, что все кончено.
— Когда?
— Завтра. Я такой трус.
— Трус, — говорит она. — Прими руку труса.
И она снова поцеловала меня, нежнее, слаще, сердечнее, чем в первый раз. Потом она шепчет:
— Я не поцелую тебя больше, пока ты ей не скажешь. Это был последний раз.
— Да, да, ну хорошо. Твои боли уже, конечно, прошли?
— Конечно. Что нового в интернате?
— Все в порядке. Двоих выгнали. Парочку. Их застукали, в лесу. Дети сотворили макумбу. Я тоже там был.
— Что сотворили?
— Своего рода заклинание духов. Чтобы те двое были счастливы. У нас есть маленькая бразильяночка, она все и организовала. И все молились, каждый на своем языке.
— Ты тоже?
— Да.
— О чем?
— Чтобы мы были счастливы.
Ее лица почти не видно за поднятым воротником. Она говорит:
— Я тоже молилась.
— Я почувствовал это. Тогда в машине.
— Это помешательство, — произносит она. — Это плохо кончится.
— Конечно, — соглашаюсь я.
— Если я попаду в нужду, что тогда?
— Я прокормлю тебя и Эвелин.
— Ты? Ты ведь еще мальчишка! У тебя ничего нет! Ты ничего не умеешь! Ты…
Верена осеклась, и вот она все-таки подходит к проему и смотрит вверх, на дождь, и вниз, на бездну.
— Мамочка! — зовет Эвелин.
Она машет рукой. А Ассад лает.
— Ты ничего не стоишь, — говорит она.
— Ничего, — соглашаюсь я.
— Ты бродяга.
— Да.
— Я тоже бродяга.
— Ну, так, — говорю я. — Трус, прими руку труса. Кстати, это мне не нравится. А кто автор?
— Я не знаю.
— А я знаю кое-что, что тебе понравится! Я даже знаю, кто автор.
— Кто? — спрашивает она прокуренным, сиплым голосом, но очень тихо, и смотрит на вымокший зеленый ландшафт субботнего вечера.
Я стою за спиной Верены очень близко и не решаюсь обнять ее.
— Шекспир, — отвечаю я. — Из «Бури». Это говорит Просперо. Знаешь, мы как раз читаем Шекспира, по-английски. Учитель английского — славный малый. Молодой. Ослепительно выглядит. Прекрасно одевается. Каждый день новый пиджак. С такими чудесными шейными платками из шелка. Ноа полагает, что он голубой. Девчонки сходят по нему с ума! И если он голубой, то скрывает это. Он очаровывает девчонок, в самом деле! Мне надо непременно помешать вам когда-либо встретиться!
— Так что там в «Буре»?
— «We are made out of such stuff as dreams, and our little life is rounded by a dream». Я прочел это. Вчера.
— Что это значит по-немецки?
— Как? А что же твои американские возлюбленные!
— Это подло!
— Нет, Верена, нет!
— Тогда скажи мне, что это значит по-немецки, — говорит она и смотрит вверх, на дождь, и вниз, на ребенка, играющего среди цветов с собакой: — Честно говоря, я все-таки плохо знаю английский.
— Это значит, — говорю я, — примерно следующее: «Мы созданы из той же материи, что и сны, и наша маленькая жизнь наполнена снами».
— Красиво.
— Да, не правда ли?
— Мне следовало иметь больше америкашек. Тогда сегодня бы я лучше знала английский. После Третьей мировой я так и поступлю. Если только останусь жива.
— После Третьей мировой ты будешь моей женой, — возражаю я, — если только мы оба останемся живы.
Теперь она оборачивается и смотрит на меня, а у меня по спине бегут мурашки по спине. Я еще никогда себя так не чувствовал от взгляда женщины. No, no, this must be love…[32]
— А наша маленькая жизнь будет наполнена снами?
— Да, — говорю я.
