Но большую часть времени Линда лежала на соломенной подстилке в глубине вольера. Это был у неё, как и у всех собак на питомнике, своеобразный домик, будка. Снег и ветер сюда не доставали, а холод Линда научилась переносить — всё ж таки она была строевой милицейской собакой, состояла на довольствии. И вообще — собачья жизнь суровая и простая. Это болонки там всякие и смешные пекинесы нежатся со своими хозяевами в тёплых постелях, а военные собаки всегда на службе, комфорт им ни к чему.
Линда терпеливо ждала хозяина. На душе у неё тоже была зима. Но он велел ей ждать, и она хорошо это помнила.
Глава одиннадцатая
Гости пошли к Олегу много дней спустя, когда понизилась температура, и он заметно ожил. Но рана затягивалась плохо, зашивать её было нельзя.
… Первыми приехали генерал Тропинин с Савушкиным. Тропинин был в форме, вид его придавал значительность визита, как бы вдохновлял, настраивал на служебный тон, и Олег, увидев начальника УВД, попытался встать.
— Лежи, лежи! — несколько даже испугался Тропинин, замахал на него руками.
Осторожно пожал правую руку Олега, отметил про себя: «Тёплая, это хорошо.»
Поздоровался за руку и Савушкин, оба сели около койки. Тропинин бодро улыбнулся Нине Алексеевне:
— Ну, как тут наш герой?
Мама тяжело вздохнула.
— Боремся. Температура, вот, насколько спала, уже хорошо. А остальное…
— Ничего-ничего! Организм здоровый, парень он крепкий, молодой… Какая-нибудь потребность в лекарствах, питании имеется, Нина Алексеевна? Говорите, не стесняйтесь.
— Всё у нас есть, спасибо, Виктор Ильич.
— Подлечится, в санаторий отправим, в лучший. Я лично попрошу главного нашего областного медика.
— Сначала рана должна зажить, потом — протез…
— Да-да, простите, я и забыл! Это потому, Нина Алексеевна, что воспринимаю его не инвалидом… С протезом тоже поможем. В Москву поедешь, Олег, к лучшим мастерам-ортопедам… А здесь, в больнице, как условия? Вижу, на двоих палата?
— Соседа вчера выписали, теперь мы с мамой вдвоём.
— Надо попросить, Юрий Николаевич, — обратился генерал к Савушкину, — чтобы не подселяли сюда никого. Впрочем, я сам. Медики тоже большие бюрократы, убеждать надо.
Савушкин кивнул на принесённые пакеты.
— На фрукты налегай, Олег. Витамины вещь полезная.
— Спасибо.
— Привет тебе от всех офицеров управления. Переживают за тебя, желают скорейшего выздоровления.
— Им тоже всем привет.
— Как самочувствие?
— Ничего. Встал бы и пошел. Два месяца без движения, устал. Работать хочется.
— Поправляйся. Дело найдётся.
Конечно, полковник говорил эти слова для поддержания духа тяжело больного человека, Олег это понимал. Какой может быть разговор с инвалидом, и какое в милиции может сыскаться дело для человека с перебитой рукой и безногого?! Здоровые и то по двадцать всего лет служат. А тут — калека.
Тропинин вручил Нине Алексеевне конверт.
— Это на лечение. Врачей заставляйте лечить Олега лучшими лекарствами.
— Они стараются, Виктор Ильич.
— Вот и хорошо. Надо парня на ноги поставить.
Тут генерал осёкся, понимая, что в привычной этой фразе в данном случае звучит некая двусмысленность, но тем не менее твёрдо закончил:
— На ноги его поставить, поднять с койки — наша задача. Твоя, Олег, кстати, тоже. Не раскисай. Ты — офицер милиции, боец. Им и оставайся.
— Буду стараться, товарищ генерал.
— Вот и молодец, — Тропинин, а за ним и Савушкин поднялись. — Извините, Нина Алексеевна, дела. И докторa предупреждали, чтобы мы не очень больного утомляли.
— Спасибо, что пришли, Виктор Ильич. И вам, Юрий Николаевич.
Нина Алексеевна проводила гостей до выхода. В коридоре Тропинин сказал:
— В случае какой необходимости, сейчас же звоните, Нина Алексеевна. Мне в приемную, или, вот, Юрию Николаевичу.
Савушкин протянул женщине визитку.
— Меня легче застать, Нина Алексеевна. Звоните в любое время. Можно и домой, после девяти вечера, раньше я редко приезжаю.
Мать поклонилась им в пояс, чем смутила высокое милицейское начальство: бывшие эти советские люди не привыкли к такому обхождению. Полковник Савушкин в своё время начинал в милиции простым водителем, а генерал Тропинин прошел всю служебную лестницу, начиная с участкового.
Такие стояли перед Ниной Алексеевной милицейские «шишки».
Примерно через неделю после этого визита приехала Марина. Вошла в палату взволнованная, с напряжённым взглядом, со спадающим с плеч белым халатом-накидкой.
— Здравствуйте, — сказала негромко, немного растерянно: она, молодая цветущая женщина, не бывала раньше в таких вот палатах, где лежат тяжело больные люди, где сильно пахнет лекарством, где борются за жизнь и не всегда эта борьба кончается успехом.
— Проходи, Марина, проходи! — засуетилась обрадованная Нина Алексеевна. — Садись вот сюда. Располагайся. А я — сейчас, мне в аптеку надо спуститься. Бинты кончились.
Бинты, конечно же, в тумбочке были, и Олег, и сама Нина Алексеевна это хорошо знали.
— Здравствуй, Олег! — повторила Марина чуть увереннее и с бoльшим чувством. Поставила на тумбочку у койки пакет, села рядом. Лицо её дышало здоровьем, той полнокровной жизнью, которой и он, Олег, наслаждался не так давно, и которая сейчас текла мимо вон за тем широким больничным окном, где царствовала зима, метель, морозы…
— Здравствуй, Мариша! — он попытался вложить в эти привычные слова всю свою радость, все накопившиеся за эти недели переживания. Как он был неправ по отношению к ней, любимой женщине, — пришла же она, пришла! Сидит, вот, рядышком, такая красивая, испуганная его видом, этой палатой, пропахшей лекарствами, боится даже глянуть на то место, где была правая нога, где теперь пустота, больничное плоское одеяло с чёрным штемпелем в углу. Он и сам страшится туда смотреть.
Олег взял её руку здоровой левой рукой.
— Мариша! Милая моя. Я так ждал тебя! Ты даже не можешь себе представить как я тебя ждал!… Спасибо, что пришла.
— Ну что ты, Олег, что ты?! Мы же все сразу к тебе собирались прийти. Но, во-первых, к тебе не пускали, а во-вторых, Шайкин сказал: чего это, мол, толпой идти? По одному, по двое. И Рискин тоже посоветовал, сначала пусть Проскурина сходит, она женщина, от неё больному пользы больше будет.
— Правда, больше, — он слушал музыку её слов, и сердце распирало от счастья. Не выдержал, процитировал: «Восславить могу и проклясть, святым одарить убежденьем… Я — женщина, тайная власть дана мне судьбой и рожденьем». Это о тебе, Мариша.
