усиками, было очень красиво. Иногда, неловко повернувшись и задев раненую руку, он морщился от боли и страдальчески кривил губы. Тогда Лина наклонялась к нему и, жалея, гладила Пашу по мягким волнистым волосам.
В первый день она просидела возле Пашкиной кровати, пока сестра не попросила ее уйти. Пашка проводил Лину до выхода, долго не появлялся, курил в одиночестве. В палату он вернулся задумчивым, лег на кровать, закинул здоровую руку за голову, устремив взгляд на желтоватый, давно не беленный потолок. Потом сказал, не поворачиваясь:
— Папу ее академиком избрали. Неплохой был бы тесть. Ты как считаешь?
И, не дождавшись ответа, сладко зевнул, повернулся к стене.
Бывая в клинике, Лина всегда подходила к Мише, интересовалась здоровьем, угощала чем-нибудь вкусненьким. Но, странное дело, ни разу не спросила об Алексее. И Миша считал, что либо Сикорский часто пишет ей и она все о нем знает, либо Пашка единолично занял место в ее сердце.
Так прошло два месяца.
Теперь Лина в госпитале не бывала, зато Паша возвращался поздно, к самому отбою, всегда веселый, сытый, и Миша не сомневался, что он проводит время с ней. Рядом с Пашей лежал разведчик с обмороженными в тылу у немцев ступнями. Веселый и смешливый парень, чей громкий хохот чаще всех нарушал тишину палаты, он однажды спросил Пашку:
— Слышь, корешок, ты чего это у своей девахи ночевать не остаешься? Я вместо тебя такой муляж сделаю, ни одна медсестра не догадается. Действуй по фронтовому, решительно.
Пашка ответил:
— Не учи ученого. Тут дело значительно серьезнее. О жизни, друг, думать надо. Захотел бы — давно б остался.
«Значит, все у них решено и остановка только за ним самим, — подумал Миша. Он испытывал сейчас к Пашке чисто физическую брезгливость. — Мой долг товарища сообщить Алексею обо всем, чтобы он не питал никаких иллюзий».
Миша уже сел за письмо, но, подумав, отложил в сторону. Оно может сильно огорчить приятеля. По собственному опыту он знал, как плохо получать на фронте такие письма. Почти неделю он колебался — писать или не писать, но когда Пашка однажды не пришел ночевать, решился. «Как твой друг считаю долгом известить, — без обиняков написал он, — Лина вовсю встречается с Пашкой и между ними в разгаре самый настоящий роман».
После этого он не получил от Алексея ни одного письма.
Миновала половина апреля. От ярких лучей весеннего солнца подсохла знаменитая липучая вятская грязь, во многих домах открыли окна. В комнаты ворвались острые запахи распускающихся деревьев, птичий гомон, женский смех. В течение февраля-марта наши войска освободили города Краснодар, Курск, Ржев, Сумы. Правда, противник вновь перешел в наступление на юге, захватил Харьков и Белгород, но газеты сообщали, что наступление врага на рубеже Северного Донца прочно остановлено. Казалось, еще немного усилий и фашисты окончательно покатятся на запад, Германия капитулирует, и наступит долгожданный и счастливый день победы.
В выцветшей от многих стирок солдатской гимнастерке, которую украшали медаль «За отвагу» и золотая нашивка за тяжелое ранение, с новенькими погонами старшего сержанта Пашка опять много выступал на концертах самодеятельности. Теперь его и Лину почти всегда видели вместе. Лина недавно прочла «Тристана и Изольду» и все, что было написано о влюбленных, примеряла к себе и Паше. Он ей казался слишком практичным. Часто его практичность обижала ее. Если Паше нужно было уйти по делу, его ничто не могло удержать.
— Тристан ради Изольды бросил все, — говорила Лиина. — И дружбу короля, и королевство, ушел в лес, спал на ветвях и был счастлив. Любовь сильнее всего. А ты не хочешь ради меня опоздать на минутку в несчастную портняжную мастерскую.
Пашка смеялся, снимал с вешалки фуражку и уходил…
Значительную часть свободного времени Миша тратил на переписку. Он писал так много, будто предполагал, что его эпистолярное наследие когда-нибудь будет издано отдельной книгой. Отец сейчас был главным терапевтом Калининского фронта и находился где-то в районе Смоленска. Ему и матери Миша писал еженедельно. Он переписывался с Васяткой, посылал безответные треугольники Алексею Сикорскому. Его тревожило, что Алексей не отвечает ему. Жив ли он? Или убит? И не послужило ли его письмо о Лине тому косвенной причиной? Но главным адресатом стала Тося. Верная своему слову, она не написала ни строчки. Миша отправил ей почти десяток писем. Он долго думал над каждым письмом, стараясь, чтобы оно не было похожим на предыдущее, чтобы читая его, Тося улыбалась. Перед майскими праздниками он шутил в письме: «Чтобы лучше узнать вас, решил съездить на вашу родину в город Иваново и взять предпраздничные интервью у нескольких хорошо знавших вас людей. Они рассказали много интересного. Судите сами. Интервью первое. С дворником улицы, на которой прошло ваше солнечное детство, Агафьей Пантелеймоновной Кислициной.
— Что, спрашиваешь, помню об этой пигалице из нашего дому? Фулюган она была, — сказала она вполне уверенно. — Хуже других мальчишек. Завсегда лампочки била из рогатки. Бывало, только электрик на столб залезет и лампочку вкрутит, а вечером пешеходы себе лбы расшибают. И к вашему, значит, полу слабость имела. Неважно, что мала была, а все норовила с пацаном каким-нибудь у речки посидеть. Спрашиваешь, видела ли ее когда-нибудь с книгой? — Агафья Пантелеймоновна задумалась. — Не буду врать. С мячом видела, с арбузами, что с баржи утащила, видела, а с книгой — не припомню.
Второе интервью мне дала ваша бывший классный руководитель.
— Дивакова, говорите? Костюкову помню, Казакову помню, Симакову помню. А Дивакову, извините, не припоминаю. — Потом, порывшись в колодцах памяти, ударила себя по лбу, сказала: — Длинная такая девчонка, волосы пышные, вечно из-под берета торчали? Еще в пятом классе начала губы красить и нос пудрить?
— Она, — подтвердил я.
А учительница продолжала:
— Прекрасная, скажу вам, ученица была. По успеваемости занимала десятое место среди девочек класса. (Всего девочек было одиннадцать, так одну перевели в школу дефективных.) По моему предмету, правда, не успевала, — сказала она. — И по математике. И по русскому. И по химии. И по английскому.
Она хотела вспомнить что-то еще хорошее, но я вежливо прервал ее и отправился дальше…»
В свободное время Миша читал. Он читал много и неразборчиво: «Монт-Ориоль» Мопассана и «Записки Пиквикского клуба» Диккенса. Последнюю книгу он мог читать несчетное число раз и всякий раз хохотал над приключениями ее незадачливых героев. «Красное и черное» Стендаля и «Толкование сновидений» Фрейда. Фрейда ему дал почитать молодой преподаватель кафедры психиатрии со странной фамилией Хвост. Преподаватель попал в клинику с язвенным кровотечением. Вставать ему было запрещено и он целыми днями читал. Однажды они разговорились, и Миша узнал, что Хвост тайный поклонник Фрейда. После «Толкования сновидений» он дал прочитать Мише «Подсознательное и остроумное», «Психопатологию обыденной жизни».
— Ну как, понравилось? — словно мимоходом спросил он, когда Миша вернул ему бережно обернутые в толстую бумагу книги.
— Любопытно, — Миша умолк, подбирая нужные слова. — Для меня особенно, потому что я только слышал о нем, но никогда ничего не читал. Ведь, кажется, Гюго говорил: «Любовь и голод правят миром»? По сути это немного похоже.
— Бешелей высказывался еще более грубо; «Человек не ангел и не скотина». — Преподаватель оглянулся по сторонам — восторгаться Фрейдом по тем временам, да еще в разговоре с курсантом, было рискованно. — Видите ли, меня давно интересует его философия, Она непосредственно связана с психиатрией. Возможно, он несколько переоценивает сексуальность, но его метод психоанализа еще найдет свое применение в медицине. Попытаться вскрыть забытые переживания, расслабиться и вспомнить все, что лезет в голову. По-моему, это очень интересно.
На следующее утро у преподавателя возобновилось сильное внутреннее кровотечение. Его перевезли в операционную, и Миша его больше не видел.
