Миротворцева. Один эпизод книги особенно поразил его воображение. Миротворцев писал: «В бытность свою в Швейцарии, в Берне, я был свидетелем такого факта. В Лозанне профессором хирургии был Ру, много лет работавший до этого ассистентом у знаменитого Кохера. Как это, к сожалению, нередко бывает, в конце своей деятельности Ру разошелся с Кохером и, получив кафедру в Лозанне, вел работу самостоятельно. Он считал, что Кохер был неправ и всячески «затирал» его. Вскоре у Ру появились грозные симптомы рака желудка. После исследований он приказал своему старшему ассистенту приготовиться к операции удаления желудка и никому об этом не говорить. Ночью старший ассистент поехал в Берн и доложил обо всем Кохеру. Кохер сказал: «Оперировать буду я, но он ничего не должен знать». На следующее утро, когда Ру дали наркоз и он уснул, в операционную вошел Кохер, произвел резекцию желудка и уехал, не дожидаясь пробуждения больного. Только через две недели Ру узнал об этом. Он вошел в аудиторию, где Кохер читал лекцию, подошел к нему и сказал: «Дорогой учитель! Я был неправ! Простите меня за все прошлое и примите благодарность ученика, которого вы всегда учили благородству и доказали его». Он взял руку Кохера и поцеловал. Аудитория приветствовала примирение двух крупных хирургов».
Васятка заставил Мишу немедленно прочесть этот отрывок.
— Ну как? — спросил он, когда Миша закрыл книгу. — Хочешь знать, я бы тоже так поступил.
В этом Миша не сомневался. При Васиной восторженности он мог не только руку поцеловать, но и на колени встать. И, самое главное, не испытать при этом ни малейшей неловкости или внутренних сомнений.
Глава 13
ПОГОНЯ
Стучали колеса,
Летели поля,
И зыбкая дымка плыла над садами.
Начало отпуска было удачным. В расписании Миша нашел пассажирский поезд номер 587 Киров- Воронеж. Он шел через Горький. Оставалось получить по литеру билет и тронуться в путь.
Когда Миша вошел в воинский билетный зал, он увидел длинную очередь, которая, извиваясь, тянулась к крохотному окошечку с надписью: «Для рядового и сержантского состава». Вокруг очереди, как в цыганском таборе, на скамейках, подоконниках и просто на полу сидели пассажиры. Некоторые спали, растянувшись во весь рост, другие сидя дремали. Несколько солдат полдничали — грызли сухари и запивали их кипятком из алюминиевых кружек. Судя по скучным невыспавшимся лицам, пассажиры толклись в этом зале давно, скорее всего не одни сутки, привыкли и смирились с тягучим ожиданием. Большинство составляли раненые, выписавшиеся из многочисленных кировских госпиталей. Некоторые спешили в запасные полки, другие, их можно было узнать по нездоровой бледности и повязкам, ехали домой в отпуск для долечивания.
Окошечко кассы отворялось за час до отправления очередного поезда. Кассирша продавала и компостировала билеты на свободные места и плотно захлопывала его снова. На каждый поезд велись длинные списки очередников. То и дело в разных концах зала проводились переклички. Отсутствующих безжалостно вычеркивали.
Миша недолго потолкался в зале. Было очевидно, что пока он будет ждать билет, пройдет отпуск. Оставался единственный выход — садиться без билета. К моменту посадки на поезд на перроне появлялись патрули. Они бдительно следили за порядком. Стоило кому-нибудь затеять маленькую потасовку, оттолкнуть проводницу и втиснуться в вагон, открыть своим ключом заднюю дверь и пустить внутрь приятелей, как патрули немедленно хватали виновных и отправляли в комендатуру. Рисковать Миша не мог. План посадки следовало разработать с особой тщательностью, учтя все возможные осложнения, позаботившись о запасных вариантах. Первым делом Миша договорился с одним матросом, что перед самым отправлением поезда тот откроет ему окно шестого вагона, куда у матроса был билет. Затем попросил другого моряка помочь ему. Моряк явно скучал, слоняясь без дела по вокзалу. Выслушав Мишину просьбу, он повеселел, оживился, его скучные глаза заблестели.
— Не сумлевайся, корешок, — заверил он Мишу, выходя с ним на перрон и прикидывая на глаз, с какого места будет удобнее подбежать к вагону. — Сделаем, как учил боцман Сидор Нечипоренко.
До отхода поезда Миша с морячком лениво фланировали по перрону, пили газированную воду, неторопливо курили, пуская вверх замысловатые колечки дыма. Наконец, раздался сигнал отправления, длинный состав заскрежетал, собираясь тронуться с места. Пора было действовать. Вместе с морячком они подскочили к открытому окну шестого вагона, моряк услужливо согнулся, давая Мише забраться себе на плечи, потом выпрямился, и Миша ловко, как кошка, нырнул в темноту и духоту вагона. Пронзительно засвистел и бросился к нарушителю патруль. Одному из патрульных, здоровенному детине, в последний момент, удалось ухватить Мишу за штанину и несколько метров он бежал за вагоном, не отпуская брюк и крича:
— А ну, вылезай, такую мать! Ишь чего задумал, полундра!
Неизвестно, чем бы закончился этот поединок с остервеневшим сержантом, если бы рядом инвалид костылем не разбил стекла вагона. В последний раз патрульный со злостью рванул штанину. Миша услышал, как затрещало и порвалось сукно, и с размаху свалился на пол, больно ударившись плечом и коленом о деревянный столик. Едва поднявшись с пола, на время позабыв про боль, он стал рассматривать левую штанину. Она являла собой жалкое зрелище. Как этому подлецу-патрульному удалось порвать крепчайшее флотское сукно, для Миши осталось тайной. Штанина была порвана почти до колена и два ее конца с неровными контурами, словно их выгрыз выводок голодных крыс, болтались, как паруса. Миша, как мог, стянул края черными нитками, отчего брюки приобрели весьма странную форму. Было ясно, что прежде, чем идти к Тосе, в Горьком предстоит побывать в ремонтной мастерской и потерять там часть и без того скудного времени. Тяжко вздохнув, Миша взобрался на вторую полку, занятую для него матросом, и стал смотреть в окно.
Назвать их поезд тихоходным — было сильным преувеличением. Это была улитка, поставленная на колеса и движущаяся по рельсам. Не встречалось деревянной будки в поле или навеса, где бы поезд не останавливался, неизвестно кого дожидаясь и кого пропуская. Такие поезда пассажиры окрестили «пятьсот-веселыми». В вагоне было накурено, тесно, внизу надрывно кричал ребенок. От его крика шумело в голове. За окном непрерывно лил сентябрьский дождь. Холодный пар заволакивал деревья. На полях кое- где копошились темные фигурки людей. Иногда мимо, обгоняя поезд, по дорожным ухабам проносился детище военного времени — газогенераторный грузовик, и стоявшие в нем женщины в ватниках и платках приветливо махали поезду. Сквозь неплотно прикрытое окно доносился сладковатый запах соломы, перемешанный с паровозной гарью. Быстро стемнело. Новый приятель-матрос уснул. Он лежал на полке рядом с Мишей, широко разбросав ноги, так что пассажиры должны были сгибаться, чтобы пройти по вагону. Грудь матроса была доверчиво распахнута всем ветрам, воздух сотрясался от храпа. Мише он напоминал матросов первых революционных лет. Всех пассажиров в купе он угостил салом, ребенку дал сахара и тот успокоился, а когда к кому-нибудь обращался, брал собеседника за грудки и называл «голуба душа».
Проехали Котельнич, Пижму. Пассажиры угомонились, уснули. Только Миша не спал. Он думал о предстоящей встрече с Тосей.
В Горький поезд прибыл на рассвете. Здесь, как и в Кирове, вокзал был переполнен. В когда-то просторных залах ожидания от самого порога внакат лежали транзитные пассажиры. Они заполняли все свободные помещения, выплескивались в привокзальный сквер, на площадь, мостились на узлах, чемоданах, мешках, прямо на земле. Они жевали, играли на трофейных губных гармониках, спали,
