царства; это было так убедительно, что Стампфу захотелось тут же лечь прямо на землю и уснуть. Локки оборвал пение:
– О чем ты говоришь? – бросил он в изрытое морщинами лицо старика. – Отвечай!
Но ночные шорохи продолжали шуметь, как далекая река.
– Это наша деревня, – послышался вдруг еще один голос, как бы переводя речь старика. Локки резко обернулся на звук. Это говорил юноша, кожа которого казалась позолоченной. – Наша деревня. Наша земля.
– Ты говоришь по-английски, – сказал Локки.
– Немного, – ответил юноша.
– Почему ты раньше не отвечал, когда я спрашивал? – от невозмутимости индейца Локки начал звереть.
– Мне не положено говорить. Он Старший.
– Ты хочешь сказать, вождь?
– Вождь умер. Вся его семья умерла. Он мудрейший из нас…
– Тогда скажи ему, что…
– Ничего не нужно говорить, – перебил его юноша. – Он понимает тебя.
– Он тоже говорит по-английски?
– Нет. Но он понимает тебя. Ты… ты проницаемый.
Локки показалось, что мальчишка иронизирует над ним, но он не был в этом умерен. Он посмотрел на Стампфа; тот пожал плечами. Локки снова обратился к юноше:
– Объясни ему как-нибудь. Объясни им всем. Это наша земля. Мы ее купили.
– Племя всегда жило на этой земле, – последовал ответ.
– А теперь не будет, – сказал Черрик.
– У нас бумаги… – Стампф все еще надеялся, что конфронтация закончится мирно. – Бумаги от правительства…
– Мы были здесь раньше правительства.
Старик, наконец, перестал озвучивать джунгли. Возможно, подумал Стампф, он закончил один день и теперь будет начинать другой. Но старик собрался уходить, совершенно не обращая внимания на чужаков.
– Позови его обратно, – приказал Локки, наводя ружье на юного индейца. Его намерения были недвусмысленны. – Пусть скажет остальным, что им надо убраться.
Несмотря на угрозы, юноша, казалось, нисколько не смутился, и совершенно не собирался давать распоряжения Старшему. Он просто смотрел, как старец возвращается в свою хижину. Остальные тоже потянулись к своим жилищам. Очевидно, уход старика был общим сигналом к окончанию спектакля.
– Нет! – закричал Черрик. – Вы не слушаете! – краска бросилась ему в лицо, голос сорвался на визг. Потрясая ружьем, он бросился вперед: – Вы, вонючие собаки!
Несмотря на его вопли, индейцы быстро расходились. Старик, дойдя до своей хижины, наклонился и исчез внутри. Некоторые еще стояли и смотрели, на их лицах было что-то вроде сострадания к этим помешанным европейцам. Но это только распалило Черрика.
– Слушайте, что я скажу! – визжал Черрик; пот разлетался брызгами, когда он вертел головой, перебрасывая безумный взгляд с одной удаляющейся фигуры на другую. – Слушайте, вы, ублюдки!
– Не волнуйся… – Стампф попытался успокоить его.
Это подействовало на Черрика как детонатор. Без предупреждения, он вскинул ружье, прицелился и выстрелил в дверной проем, в который вошел старик. Птицы с шумом взлетели с соседних деревьев, собаки удирали, не чуя ног. Из двери хижины донесся слабый крик, но вовсе не старика. Заслышав его, Стампф повалился на колени, держась за живот: его тошнило. Лежа лицом в землю, он не мог видеть миниатюрную фигурку, которая появилась в дверях хижины, и, шатаясь, вышла на свет. Даже когда он поднял голову и увидел, как ребенок с разрисованным краской лицом судорожно хватается за живот, он не поверил своим глазам. Но это было так. Была кровь, сочащаяся и между тонких детских пальчиков, и было перекошенное близкой смертью детское личико. Мальчик упал на утоптанную землю у порога, по его телу пробежала предсмертная судорога, и умер.
Где-то между хижинами негромко всхлипывала женщина. На мгновение мир качался на острие – между тишиной и воплем, между спокойствием и нарастающей яростью.
– Ты, вонючий ублюдок, – процедил Локки сквозь зубы. – Быстро в машину. Стампф, подъем. Мы не будем тебя ждать. Вставай сейчас, или можешь оставаться насовсем.
Стампф все еще смотрел на тело мальчика. Подавив стон, он поднялся на ноги:
– Помогите.
Локки протянул ему руку.
– Прикрой нас, – бросил он Черрику.
Черрик кивнул, бледный, как смерть. Некоторые индейцы вышли посмотреть на отступление белых; несмотря на происшедшую трагедию, их лица были так же непроницаемы, как и раньше. Только рыдающая женщина – видимо, мать погибшего мальчика, –
