Попивая кофе, она лениво их разглядывала. Многие из этих фотографий провисели на стене долгие годы, и без того нечеткие образы выцвели на свету.
— Ты собираешься с ними что-то сделать? — спросила она.
— В смысле — сжечь? — уточнил Уилл, остановившись рядом.
— Нет, в смысле — опубликовать.
— Это брак, Ади.
— Вот об этом я и говорю.
— Книга джунглей деконструктивиста?
— Думаю, она привлечет внимание.
— К черту внимание, — сказал Уилл. — Наелся я этим вниманием. Я всему миру сказал: «Посмотри, что я сделал, папочка», и теперь мое эго формально удовлетворено.
Он подошел к доске и стал сдирать фотографии, кнопки отскакивали и падали на пол.
— Осторожнее — порвешь!
— Ну и что? Знаешь, я испытываю от этого кайф!
На полу выросла целая куча фотографий.
— Так-то лучше, — сказал он, отступая и окидывая взглядом пустую стену.
— Можно, я возьму одну на память?
— Одну.
Адрианна стала разглядывать фотографии, выискивая ту, что ей нравилась. Наклонившись, подняла старый, заляпанный снимок.
— Что ты выбрала? Покажи, — попросил Уилл.
Она показала снимок. Он напоминал фотографию спиритуалиста[15] девятнадцатого века бледные пятна эктоплазмы,[16] в которых легковерные различали очертания покойника Уилл сразу вспомнил, что это за фотография.
— Провинция Бегемдер, Эфиопия. Это горный козел валия.
Адрианна повернула снимок к себе.
— Откуда, черт возьми, ты это знаешь?
Уилл улыбнулся.
— Я не забываю ни одного лица, — сказал он.
На следующий день он отправился к Патрику — в его квартиру в верхней части Кастро. Хотя почти четыре года из шести, проведенных вместе, они жили на Санчес-стрит, Патрик никогда не расставался с этой квартирой, да Уилл этого и не требовал. Его дом своей просторной функциональностью был выражением натуры Уилла, не склонного к украшательству. Квартира же, напротив, отражала характер Патрика. Теплая, роскошная, уютная — утрата ее для Патрика была равносильна утрате части тела. Там, на вершине холма, он потратил большую часть денег, заработанных внизу, в городе (где он до недавнего времени был инвестиционным банкиром), свивая гнездышко, откуда он и несколько избранных сибаритов могли наблюдать, как наползает и рассеивается туман. Он был крупный, широкий, красивый человек, его греческие корни были так же очевидны, как и ирландские: тяжелые веки и грустные глаза, разбойничий нос, большой рот под густыми черными усами. В костюме он был похож на телохранителя, в женском платье на Марди Гра[17] — на кошмар фундаменталиста, в коже служил образцом безукоризненности.
Сегодня, когда Рафаэль (который явно покаялся и вернулся домой) проводил Уилла в гостиную Патрика, тот сидел у окна, одетый в мешковатую футболку и льняные штаны на завязках.
Выглядел он неплохо. Волосы были подстрижены седеющим ежиком, и он стал не таким тучным, как прежде. Однако его объятия не утратили былой крепости.
— Нет, вы только посмотрите на него, — сказал он, отстраняясь от Уилла, чтобы получше его разглядеть. — Наконец-то ты начинаешь походить на свою фотографию.
Это был сомнительный комплимент и шутка с бородой, уходившая корнями в те времена, когда Уилл для обложки своей второй книги выбрал нелицеприятную фотографию, аргументируя это тем, что так он выглядит авторитетнее.
— Давай-ка садись, — сказал Патрик, показывая на стул, стоящий у окна напротив того, на котором сидел он сам. — Куда, черт побери, запропастился Рафаэль? Хочешь чаю?
— Нет, спасибо. Как он тут за тобой приглядывает — ты доволен?
— Мы понемногу притираемся друг к другу, — сказал Патрик, опускаясь на стул.
Только теперь, увидев, как тяжело далось Патрику это движение, Уилл понял, как все плохо.
— Ну, ты же знаешь, мы спорим…
— Я об этом слышал.
— От Адрианны?
— Да, она говорила…
— Я ей рассказывал всякие гадости, — сказал Патрик. — Она не знает, какой он лапочка все остальное время. Как бы там ни было, за мной ухаживает столько ангелов, что мне становится стыдно.
Уилл оглядел комнату.
— У тебя тут, я смотрю, какие-то новые штуки.
— Мне достались кое-какие фамильные ценности покойных королев, — сказал он. — Хотя большинство этих вещей практически ничего не стоит, если не знать их историю, а это печально, потому что когда меня не станет, не станет и историй.
— А Рафаэлю это не интересно?
Патрик покачал головой.
— Для него все это — старческий бред. Вот у этого столика очень необычное происхождение. Его сделал Крис Пауэлл. Ты помнишь Криса?
— Мастер на все руки с великолепной задницей.
— Да. Он умер в прошлом году, и когда вошли в его гараж, там обнаружилось множество столярных поделок. Он делал стулья, столы, деревянных лошадок.
— На заказ?
— Судя по всему, нет. Просто делал их в свободное время для собственного удовольствия.
— И сохранял?
— Да. Выдумывал, вырезал, красил, а потом запирал в гараже.
— У него был любовник?
— Спрашиваешь! У такого душки — «синего воротничка»?[18] Да у него их были сотни. — Прежде чем Уилл успел возразить, Патрик продолжил: — Я понимаю, о чем ты спрашиваешь, и ответ — нет, никого постоянного у него не было. Все эти замечательные штуки нашла его сестра, когда убиралась в доме. Она пригласила меня — не захочу ли я взять что-нибудь на память, и я, конечно, сказал: да, хочу. Вообще-то я хотел взять лошадку, но не решился попросить. Она такая чопорная маленькая особа откуда-то из Айдахо. И ей явно не до наследства брата — симпатяги гомосека. Одному Богу известно, что она нашла у него под кроватью. Можешь себе представить?
Патрик перевел взгляд на город за окном.
— Я уже столько слышал таких историй. Родители приезжают посмотреть, куда уехало жить их чадо, потому что теперь он умирает, и, конечно, попадают в гей-сити, единственную
