1. «Медведь» и «Кукла» разговаривали между собой по-русски!
2. За весь день по приблизительной оценке «Медведь» потратил около 57 ООО гульденов!
29 авг.
С 10.05 «Пианист» водил «Куклу» по городу. (Карта следования прилагается.) В 12.32 оба посетили табачный магазин на углу Мильхканненгассе, что на острове Шпайхер, «Пианист» купил коробку трубочной смеси и дамские сигареты «Стелла». С 13.17 до 14.30 объекты сидели в ресторане Лаутенбахера на Йопенгассе, 3. С 14.42 до 15.53 находились в церкви Св. Марии, в контакты ни с кем не вступали. В 16.23 на рыночной площади сели в трамвай № 3 и доехали до конечной остановки на Ганзаплатц. Там взяли извозчика и доехали по Променаду до Полицейского управления, свернули на Райтбан и сошли у театра, а затем пешком по Хайлигегассе вернулись домой к 17.44.
Важное:
С момента посещения ресторана до самого дома за ними следил мужчина (лет тридцати, рост средний, телосложение крепкое, глаза серые, волосы русые, выгоревшие, на лице и руках сильный южный загар, нижняя часть лица белая, очевидно, след недавно сбритой бороды и усов. Далее — «Домино»). Слежка велась непрофессионально, однако нашими подопечными он замечен не был. Некоторое время «Домино» стоял возле дома, дождался, пока в окнах загорелся свет, и ушел. «Длинный» провел его до отеля «Данцигер Хоф» и выяснил у портье, что это оберштурмфюрер СС Эрнст Шэфер,{26} недавно возвратившийся из экспедиции по Тибету. (Газеты с фотографиями и статьями прилагаются.) Взят под наблюдение.
30 авг.
С 19.00 «Домино» сидел в ресторане на Фрауенгассе, наблюдая за входом в дом «Пианиста». Выглядел очень напряженным. Когда «Пианист» возвратился с прогулки с собакой, в 20.45, «Домино» быстро расплатился, перебежал через улицу и вошел вслед за ним. В 21.24 «Домино» вышел из дома и направился в гостиницу. Шел, не оглядываясь, был заметно возбужден, разговаривал сам с собой. Слов разобрать не удалось. Через полчаса он спешно выехал на аэродром. В 00.00 вылетел с почтовым рейсом на Берлин.
Два желания скифскими конями разрывали меня — влюбить его в себя и уберечь его от любви. И я выбрала второе, хотя мука моя была нестерпимой. Я старательно изображала пустышку — бог знает, чего мне это стоило! — кокетку, кокотку, куклу, которую, я знала, он ни за что не сможет полюбить. Я играла, как никогда в жизни, и обманула бы любого, но не его. Он видел меня насквозь — такую, какой не знала себя даже я сама, и посмеивался исподволь, глазами, над моими ухищрениями. Он все решил за нас обоих, и я была бессильна что-либо изменить.
Одно лишь утешает меня все эти годы — когда поняла, что моя игра проиграна, отдала ему все, что могла. Но как же этого было мало, как ничтожно мало!.. Господи, отчего он не взял мою жизнь?
В тот день проспала до полудня, а потом еще долго, терзая зубами мокрую подушку, чтобы не зареветь в голос, слушала стук сердца в ушах. В детстве ужасно боялась этого стука — он заставлял думать о смерти, а теперь совсем наоборот — успокаивал, утишал, утолял.
Плакала от обиды за то, что могла быть собой впервые за последние двадцать лет.
До встречи с Марти никогда не теряла контроля над собой — ни от чего. Не впадала в забытье, когда в одиннадцать лет свалилась в адское пекло «испанки». Слышала, как старенький профессор в халате, накинутом на шубу, говорил свите: «Какая исключительно красивая девочка! Жаль, что не выживет!» Не кричала во время родов. Не позволила себе не то что забиться в истерике, когда умер Мишенька, но даже зарыдать на людях. Мне бы и хотелось забыться или кричать, но вечно какая-то проклятая сила заставляла наблюдать за собой со стороны. Я так привыкла к этому соглядатайству в себе, что даже просыпалась всегда в том же положении, в котором засыпала.
Теперь же плакала просто оттого, что могла.
Мысли плавали в голове, как неясные закорючки в глазу, такие медленные, что кажется, вот-вот поймаешь, а они — порск! — и отпрыгнут куда-то на периферию сознания, ищи их.
Меня втянули в шахматную игру, как Алису в Зазеркалье — пешкой, — которой все, кому не лень, читают лекции и нотации, делают намеки и задают наводящие вопросы, вместо того чтобы коротко и ясно объяснить правила, — пешкой, с которой почему-то обращаются, как с королевой. А я столько лет была картой, какой-нибудь червонной дамой, из крапленой колоды, и не умела ходить, а умела только ложиться — лицом вниз или вверх — и уже не верила в существование благородных игр и игроков. А тут поверила. И испугалась: как скажу ему?
Поняла, что ничего не надумаю, силком подняла себя с кровати, привела лицо в порядок, поплелась разыскивать.
Он нашелся на кухне в переднике, перепачканный мукой, ни дать ни взять белый и рыжий клоуны в одном лице. Подошла и вжалась в его спину. Он повернул голову и клюнул напудренным носом в висок. Сказал озабоченно, не отрываясь от лепки: «Вот, решил сделать для тебя китайские пельмени. Меня Шоно научил».
Шоно! При каждом упоминании его имени падало сердце. Этот взгляд… Знавала одного человека с таким взглядом — контрразведчика, служившего сперва в Белой армии, а потом и в Красной, — ему было все равно. Под таким взглядом ощущаешь себя ресторанным аквариумом. Но только Мартин имел право видеть меня насквозь!
Помнится, тогда заявила, что, мягко говоря, не в восторге от Шоно, а Мартин укоризненно ответил: «Это потому, что ты его совсем не знаешь! Я тебе расскажу историю Шоно, и ты поймешь, как глубоко заблуждаешься на его счет». Попыталась робко возражать, но он был полон решимости изложить жизнеописание любимого учителя. Рассказ оказался весьма занимателен и заставил меня изменить взгляд на Шоно, хотя и не так, как рассчитывал Мартин, — к интуитивной антипатии прибавились уважение и вполне осознанный страх. Разумеется, нынче не смогу воспроизвести все до мельчайших подробностей, однако основные детали намертво засели в памяти. Память — единственное, что не подводило меня никогда.
