латиняне, называете
Дэвадан вздохнул и замолчал. Тара подошла к нему, обняла, уткнувшись носом в серебристую макушку.
— Мне тоже часто снится мать, — растроганно сказал Марко, — а я даже не понимаю ее языка… Но я не уверен, что правильно уяснил смысл твоей притчи, она кажется мне страшной.
— Если так, то ты все понял верно, — был ответ. — А страх вполне естествен, хотя в разных случаях имеет и различную природу. Одних страшит богооставленность, других — неизвестность, третьих — ответственность. Не все народы ведь родились одновременно. Так, мой народ помнит явление на свет твоего — я разумею — еврейского. К тому времени наши мудрецы уже осознали, что Бога у нас больше нет.
— То есть как это — нет? — Ужаснувшись, Марко сотворил было крестное знамение, но рука почему-то не послушалась.
— Как — точно не знает никто. — Дэвадан пожал, плечами. — Я представляю себе это так, будто Бог создал сей мир из себя самого — из всего себя, без остатка. А вот дочь моя полагает иначе.
— Мне кажется, что всё окружающее нас и мы сами суть агония Бога, — откликнулась Тара. — Когда-то давно люди еще ощущали его присутствие, ныне же они предоставлены самим себе. — Она ласково тронула старца за локоть: — Прости, отец, так ли уместны сейчас теологические споры? Город разграбляют, предают огню и мечу. Нам надо бы выработать план действий.
— О да! — Марко обрадовался возможности ускользнуть от смущающего ум разговора. — Будет разумнее сперва выбраться из Константинополя, пока его не разнесли по камешкам, — я видел, как они разоряют города. Их рука будет на всех и на всем — от купца до монахини и от презренных металлов до святых мощей.
— Потому-то нам и нельзя уходить! — твердо произнес Дэвадан. — Нам нет дела до золота и драгоценностей, да и до костей, в них оправленных, — тоже. Но в одной из здешних церквей хранятся две истинные реликвии, цена коих несоизмеримо выше всех богатств мира. И мы должны постараться их уберечь.
— Что же это за святыни такие? — изумился Марко.
— Кусок дерева и холстина, — ответил старик. — А чтобы рассказать подробнее, понадобится не один час.
— Я поднимусь в обсерваторию, отец, — сказала Тара, — и осмотрю окрестности. Я обещала Марко, что ты расскажешь ему о пророчестве. Думаю, он сгорает от нетерпения узнать, кто он таков.
Она вышла через неприметную дверь. Дэвадан встал из-за стола, уверенным шагом приблизился к Марко и примостился рядом с ним на скамье, как будто видел, где тот сидит. Впрочем, юноша был не в состоянии больше удивиться.
— Когда-то, — заговорил старик после недолгой паузы, — я был лучшим астрологом Империи. Мои прогнозы сбывались гораздо чаще, чем у других. Полагаю, этим я отчасти обязан знанию того, что в центре мироздания находится Солнце, а не Земля.
— Я знаю, что так считал Аристарх Самосский,{31} но он же сам и отрекся от своего заблуждения, — заметил Марко.
— Он отрекся от истины, чтобы выжить, замечу. Однако мои вычисления неоднократно подтверждали его правоту. То, о чем пойдет речь, коснулось меня давно, на девятнадцатом году правления Мануила Комнина.{32} Как-то поздним январским вечером я услышал на своем дворе конский топот, и скоро на пороге показался личный врач василевса — Соломон Египтянин.{33} Надо сказать, он был единственным евреем, которому дозволялось ездить по городу верхом. Кажется, что привилегия, с горечью говорил он, а на деле — лишь затем, чтобы скорее являлся во дворец по случаю высочайшего поноса. Мы изредка сталкивались с Соломоном при дворе и коротко знакомы не были. Посему легко представить, как удивился я, в неурочный час увидев у себя дома почтенного рабби{34} с растрепанной бородой, в размотавшейся чалме и необычайно взволнованного. Еще больше удивился я, когда он вместо обычных своих цветистых приветствий и изящных взмахов руками — кланяться иудеям запрещено — ограничился словами «Мир тебе!» и тотчас осведомился, один ли я дома? Узнав, что ни семьи, ни слуг у меня нет, Соломон воскликнул: «Прекрасно! Ибо дело, в котором я покорнейше прошу твоего содействия, должно остаться в строгой тайне между нами!»
Войдя в дом, царский медик принялся метаться из угла в угол, растирая озябшие руки, что-то бубня себе в бороду и сметая отовсюду широкими рукавами мои пергаменты и инструменты. Мне не без труда удалось усадить его на стул. Я поднес ему кубок с водой. Рабби подозрительно заглянул в него, махнул рукой и выпил до дна. Он отер усы и, умоляюще взглянув, спросил:
— Скажи, государь Деодан, ведь ты не христианин и не магометанин?
— Нет, ни то, ни другое, — ответил я, помедлив. — Но не пойму, зачем тебе понадобилось это знать?
— Потерпи немного, прошу тебя. Мне очень нелегко сейчас… — Соломон прижал руки к груди. — Веруешь ли ты в Бога Единого, благословенно имя Его, или?…
— Скажи прямо — ты хочешь знать, не язычник ли я? Нет, я не верю ни в каких богов, кроме одного, что у меня в душе, — сказал я, подразумевая свою совесть.
Соломон не стал вдаваться в детали, с видимым облегчением вздохнул и пробормотал:
— Что ж, это, наверное, даже и лучше… Видишь ли, любезный Деодан, дело мое столь тонкого свойства, что я не могу доверить его… — он замялся, — абы кому…
— Отчего ж ты не обратишься к соплеменнику? Я слыхал, ваш рабби Овадия весьма сведущ в астрологии.
Египтянин зажмурил глаза и замахал руками:
— Что ты, что ты!.. Нету лучшего средства погубить свое честное имя, да что там имя, жизнь свою пустить прахом, чем открыться этому жестоковыйному раббаниту! Впрочем, будь даже жив великий врач и мудрец Сабтай Доноло, благословенна память его, создавший среди прочего жемчужину астрологической премудрости «Сефер хахмони», и к нему бы не решился обратиться я! Равно как и к покойному Аврааму бар Хия, математику и философу из Барселоны. Ибо и в глазах соплеменников моих, и в глазах христиан дело мое — страшная ересь.
— Что ж ты меня-то не боишься? — нахмурясь, чтобы скрыть разбиравшее меня любопытство, спросил я.
— А ты ни эллин, ни иудей, значит, будешь беспристрастен, — прикрыв глаза, высоко
