— И что? — Именно так Марион всегда начинала наши с ней разговоры.
— Что? Я по-прежнему тебя люблю.
— Ага. Хорошо. — Поцелуй. И еще. И еще.
— И вчера любил.
— Хорошо. И что?
Я заметил, что подбородок у нее слегка выдается вперед, что придает ей решительный, волевой вид. На самом деле, а вовсе не из-за высокого воротника ее свитера.
— Тебе мало?
— Мне, может, и хватит. А вот тебе мало.
— ?..
— И, стало быть, мало и мне.
— Блииин, опять «Le Petit Coq»? — В этом парижском кафе мы с Марион впервые почувствовали — а я со своей стороны чуть ли не испугался — интерес друг к другу.
— …
— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — Мне было действительно интересно. Ну почти.
— Ну, я не хочу, чтобы ты говорил, что, как тебе кажется, я бы хотела услышать.
(Вполне справедливо и ясно; но почему-то от этого проще не стало. Мне всегда казалось, что, чем сильнее любишь, тем проще объясняться с этим человеком. Но оказалось, что тут тоже есть свои сложности.)
— Тогда чего же ты хочешь? — Извечный вопрос.
— Я хочу чувствовать, что ты обо мне думаешь. Обо мне и о своих чувствах.
— Я подумаю. Выйдешь за меня замуж?
— Я подумаю.
— Мне хочется думать, что ты уже думаешь.
Мы говорили и целовались. В кинотеатре закончился сеанс. Зрители разъехались, стоянка опустела. Мы не смогли завести машину: из-за включенной печки сел аккумулятор. В конце концов подъехал мужик из Автомобильной ассоциации, хмуро взглянул на запотевшие окна и буркнул себе под нос:
— Типичный случай перегрева, сэр и мадам.
Тони не приехал на свадьбу. Он прислал мне письмо, где объяснил, что не может присутствовать по принципиальным соображениям. Во всяком случае, так было написано в первой строчке; дальше я читать не стал и выкинул письмо в мусорку. Спустя два дня он позвонил.
— Ну?
— Что — ну?
— Понравилось письмо?
— Я его не читал.
— Бля, почему нет? Я имею в виду, что когда же читать тщательно агрументированный трактат против женитьбы, как не теперь, пока еще не поздно?
— Знаешь, самое забавное, мне это не интересно именно
— Блин, нет, конечно. Из этого мы давно выросли. Нет, просто мне показалось, что ты оценишь глубоко исторический, аналитический обзор твоего предполагаемого поступка.
— Тони, ты настоящий друг.
— Не пойми меня неправильно. Ты знаешь, мне очень нравится Марион. Не мой тип, конечно…
— Меня это радует… хотя мне думается, что, исходя из исторических обстоятельств, ты бы не стал ее отбивать.
— Что-то я не врубаюсь.
— Тогда отъебись, Тони, и не морочь мне голову.
— Я действительно не понимаю, что ты там себе думаешь.
— Значит, кто-то из нас идиот.
— Но все равно это интересно… Я тут посмотрел
— Вот его я пропустил.
— А я нет. — И я бросил трубку.
А потом я вспоминаю одно хмурое утро, шесть лет назад. Время 11.30. Я стою на тротуаре около Кенсингтонского отдела регистрации браков. Живот сводит неясной болью, в пояснице резко покалывает. Марион стоит рядом. Мы очень стараемся, чтобы наши улыбки выглядели благовидно и искренне, и при этом встревоженно озираемся: не принес ли кто-нибудь конфетти вопреки нашим, настоятельным просьбам этого не делать. Приятели, вооруженные фотоаппаратами, пытаются рассмешить нас и заставить принять какую-нибудь нарочито нелепую позу. Марион изобразила беременную в состоянии тяжкого токсикоза: она наклонилась вперед и сделала вид, что ее тошнит. Кто-то (по-моему, Дейв) притащил антикварный дробовик, и мы приставали к прохожим подходящего возраста, чтобы они попозировали, целясь в меня. Проблема в том, что никто из солидных, респектабельного вида мужчин, которые могли бы сойти за отца Марион, категорически не соглашался на такое кощунство. В конце концов подошел какой-то бродяга относительно приличного вида с магазинной тележкой, в которой лежал весь его немногочисленный скарб, и мы уговорили его встать спиной к камере и прицелиться в меня. Потом нам пришлось чуть ли не силой отнимать у него дробовик: он, по всей видимости, решил, что это — его плата за беспокойство.
Когда мы вернулись в квартиру Марион, чтобы переодеться для свадебного банкета (мы договорились с родителями, что устроим «надлежащий» свадебный банкет, если нам разрешат провести церемонию так, как мы сами того хотим), я обнаружил источник боли в спине: когда я надевал свою новенькую рубашку, я не заметил, что в ней осталась булавка от упаковки. Что же касается боли в желудке, от которой меня крутило все утро, то это, наверное, был страх. Во всяком случае, так я подумал, глядя на нежное, строгое, очень красивое, счастливое и сияющее лицо Марион.
Первую настоящую работу нашла мне Марион. Я тогда подрабатывал учителем на подменах в Уондзуорте: двадцать пять фунтов стерлингов в неделю за сомнительное удовольствие как минимум раз в неделю накачивать шины велосипеда, которые тебе протыкают разные ребятишки из разных школ, и отвечать на вопросы пятнадцатилетних оболтусов о своей сексуальной ориентации. И даже горячее одобрение Тони (он считал, что человек должен ненавидеть свою работу; называл это «социальной закваской») не спасало меня от раздражительной скуки. К счастью, Марион не мешала мне тихо страдать, пока я лежал, уныло разглядывая пятна сырости на потолке сквозь вуаль ее волос.
Как-то раз она показала мне объявление из раздела «Работа». «Рекламному агентству „Эварт и Портер“ требуется квалифицированный писатель для создания рекламных текстов. 1650 фунтов стерлингов в год; возможна прибавка к зарплате каждые полгода. Энергичный, обаятельный…» — и все обычные банальности.
— Не совсем то, чего мне бы хотелось.
— А «то» вообще существует?
К моему несказанному удивлению, меня взяли. Но еще больше я удивился, когда обнаружил, что работа мне нравится. Пренебрежительные насмешки Тони были нейтрализованы одобрением Марион; тем более что эта работа совсем не казалась
Три года спустя — с помощью Дейва — я перешел в издательство «Харлоу Тыосон». Они только недавно открылись, но их броские, ярко оформленные справочники уже можно было найти в каждой кухне, отделанной пробковой плиткой, в каждой ванной, отделанной сосновой вагонкой, и в каждом «Рено-4», раскрашенном в яркий, кричащий цвет. Вот уже пять лет я работаю там редактором и не жалею об этом. Мне очень нравится в нашем издательстве; мы не грыземся с коллегами из-за денег и из-за служебного положения, мы общаемся с приятными, интересными людьми и выпускаем хорошие книги. Например, сейчас я работаю над альбомом по итальянскому Возрождению: репродукции картин и жизнеописания художников на основе труда Вазари. Тони — который возражает против того, что у художников есть какая-то жизнь, помимо их творчества, — уже придумал название глав: Буонарроти буянит. Леонардо лебезит. Сандро сосет. Мазаччио мажет — и так далее. С Тони никогда не обходится без «так далее».
— Чем ты там занимаешься, Крис, во время своих прогулок?
(Когда-то я бы ответил — и при этом довольно искренне, пусть и немного уклончиво: «Я мышцы подкачиваю, чтобы доставить тебе удовольствие», или что-нибудь вроде того. Но я давно отказался от вредной привычки говорить полуправду, равно как и от общения на уровне метакоммуникации:[135] заманчиво в теории, но ненадежно на практике.)
— Наверное, думаю.
— О чем? — Мне показалось, что она слегка огорчилась. Как будто понимала, что ей стоит заняться тем же, но у нее нет на это времени.
— Ну, в основном о серьезных вещах.
— ?..
— Так, о разном. О прошлом и будущем. В общем, о разном. Мирская исповедь себе самому. Я молюсь, люблю и веноминаю.
Снова — грустная, чуть встревоженная улыбка. Она подошла и поцеловала меня. Я рассудил, что ее желание поцеловать меня происходило на уровне метакоммуникации.
— Я тебя люблю, — прошептала она, дыша мне в плечо.
— Я тебя тоже люблю.
— Хорошо.
— Я даже согласен тебя любить восемь раз в неделю.
Она рассмеялась. Я где-то читал, что даже дурацкие шутки воспринимаются между супругами как хорошие шутки.
