человеческая голова кажется намного меньше, чем когда сидит на плечах. Она попыталась закричать, но не сумела выдавить ни звука.
— Увы, дурные новости, миссис, — вежливо сказал Бун. — Ваш жених был профессиональным убийцей, известным своим хозяевам под кличкой Мангуст. Боюсь, нам с Хокером пришлось хорошенько отлупить его.
— Мы ему башку отпилили, — хихикнул Хокер. — Чуть не сдохли от хохота.
— Но я не стал бы беспокоиться, — просиял Бун. — Это дело житейское.
Где-то в это время я совершил первую свою ошибку.
Мун изменился. Цинизм его растаял прямо на глазах. Логик, прозелит рационализма и основательности — всего, что делало его самим собой, — испарился. На его месте стоял новообращенный, новый святой Павел, явившийся из Дамаска Кэннон-стрит.
В такой реакции на встречу с председателем не было ничего необычного. Спейт, Крибб и сама сестра Муна узрели истинный свет только после того, как увидели спящего.
— Я вижу, — тихо сказал Мун. — Я вижу.
Я пытался не показать удовлетворения — так же, наверное, как некогда Иисус, после того, как Фома перестал совать пальцы в его раны.
— Теперь вы поняли?
Мун смотрел на меня со странным почтением. Все признаки его прежней презрительности исчезли. Может, мне следовало понять, что я принимаю желаемое за действительное, но в тот момент все казалось мне таким правильным.
Потрясенный резким преображением своего друга, Сомнамбулист был готов уже написать какое-то возражение, какие-то жалкие слова сомнения, но, по здравом размышлении, придержал свое мнение при себе.
— Я польщен, — сказал Мун, затем с большим нажимом, словно я мог усомниться в его искренности, продолжил: — Правда. Я польщен. Все, что вы сделали для меня… Поставив меня лицом к лицу с этим… Такие усилия, чтобы показать мне правду. Я в долгу перед вами.
Я облизал губы.
— У меня есть миссия для вас.
Дрожа от возбуждения, я объяснил, что он должен сделать. Я хотел, чтобы иллюзионист стал гласом Пантисократии во внешнем мире, главным вестником нового порядка, оратором Летней Страны. Как и все великие вожди, я сознавал пределы своих возможностей. Кто станет слушать меня — неудачливого вора, бывшего заключенного, серийного неудачника? Я на собственной шкуре испытал жестокость общественного мнения, его извращенность, тупую глухоту, когда не слышат вести и смеются над вестником.
Мун был иным человеком. Его они послушают — прославленного детектива, звезду Театра чудес, былой столп общества!
Загвоздка таилась только в этом «былом». Я надеялся, что он сохранил достаточное влияние, чтобы его услышали, но меня интриговало сползание этого человека к краю. Он превращался в отброс общества. Осознанно или нет, Эдвард Мун становился одним из нас.
— Отпустите меня, — сказал он. — Прошу вас. Позвольте мне распространить весть. Люди должны быть готовы. Город должен быть готов принять Пантисократию.
Это была убедительная игра, и, не сомневаюсь, она далась ему легко. Возможно, вы считаете меня глупцом, но момент был такой, я верил, что иначе и быть не может, так что вам придется меня простить.
Я отпустил его.
Я дал ему четырнадцать дней на возглашение вести миру, две недели на то, чтобы воспламенить город. Но даже в своем возвышенном состоянии духа и веры я не мог полностью обманываться — в закоулках моего разума таилось сомнение.
— Вы пойдете один, — сказал я, и, когда Мун было запротестовал, я жестом перебил его. — Сомнамбулист еще не обратился. Он останется с нами, пока не познает истинную суть вещей.
Мун еще немного поспорил, но в конце концов сдался и согласился оставить друга под землей. Возможно, они обменялись какими-то тайными знаками, жестами, что успокоило тревоги великана и убедило его в притворстве Муна.
Мне хотелось бы думать, что он хотя бы отчасти поверил мне, что, как бы цинична ни была его игра, в нем оставалась хоть какая-то порядочность и он все же признавал мою правоту. Наивно, я понимаю. Я был слишком наивен и доверчив. Но вот такой я дурак. Мне всегда нелегко было сладить с циничными предателями вроде Муна.
Я оставил председателя спящим и велел проводить детектива наверх (я поручил эту честь Дональду Мак-дональду и Элси Бэйлис, однорукой уборщице). Мы тепло пожали друг другу руки перед расставанием.
— Четырнадцать дней? — спросил он, видимо все еще кипящий, переполненный верой.
— Две недели. Даю слово.
Он поблагодарил меня и пошел прочь. Сомнамбулист смотрел ему вслед, и в его молчаливых глазах мелькали искорки страха.
— Не бойтесь, — сказал я, легко прикоснувшись к его плечу. — Вы вскоре познаете истину.
Мы вернулись к председателю. Несмотря на его сон, я был уверен, что он осознает мое присутствие, понимает, кто я такой, и питает ко мне благодарность. Иногда я даже надеялся, что он любит меня. Я тихо проговорил в окошечко:
— Четырнадцать дней. И ты вступишь в Летнюю Страну.
В дверь коротко постучали.
— Преподобный доктор!
Я повернулся к видению в шифоне и кружевах.
— Шарлотта.
Она изобразила тонкую улыбку.
— Зови меня Любовь.
— Конечно, — сказал я, немного растерянный.
— Я взволнована. — Ее чарующий музыкальный голос, думается мне, в прежние времена заманивал моряков в сети смерти, в течение долгих поколений увлекал мореплавателей на скалы. — Мой брат. Ты его отпустил?
— Теперь он один из нас. Тысячная Любовь вернулась на поверхность, дабы распространить добрую весть.
Шарлотта встревожилась.
— Он прикидывался. Он солгал!
— Что?
— Я знаю своего брата. Он вернулся не для того, чтобы нести весть. Он приведет сюда полицию, армию! Он уничтожит нас! Ты унизил его, и он жаждет мести!
— Я не сомневаюсь в его искренности, — настаивал я, хотя уже видел трещины в своей уверенности, и они с каждой минутой становились все шире. — Он изменился!
— Чушь, — отрезала Шарлотта. — Он предаст тебя! Ты послал в мир не Крестителя, а нового Иуду!
Как я заметил, верные, узревшие председателя, после этого в качестве побочного эффекта становились более красноречивыми и многословными.
— Ты уверена?
— Бесспорно.
На какое-то мгновение я растерялся.
— Что же нам делать?
— Привести план в действие. Забудь о четырнадцати днях. Сделай это сейчас.
— Но мы не готовы!
— Ты планировал это в течение долгих лет. Конечно же, мы готовы! Кстати, я уже отдала команду
