бы сулит какое-то откровение, а под конец убеждаешься, что автор ловко этак вывернулся, и никакого откровения нет? Я-то уж сколько раз читал истории про разные удивительные штуки - ну, допустим, про то, как преодолели земное притяжение, или про телескоп, в который видно, что по Сатурну люди ходят, и еще про тайное оружие, которым можно всю Солнечную систему взорвать, - а потом оказывается, что ничего-то мне не объяснили, ни как же это наладились они с притяжением справляться, и насчет Сатурна тоже, - а люди там живут или нет? - и касательно Солнечной системы: это что же за оружие такое, чтобы ее вдребезги разнести? Но с моей книгой никаких разочарований вы не испытаете, это я обещаю..Беля прочтете, что я что-то там такое придумал, будьте уверены, я все вам объясню, насколько сумею, толково.
Стало быть, мое имя Тодд Эндрюс. А теперь полюбуйтесь, как я могу все нужное изложить в двух словах, если по-настоящему постараюсь: мне пятьдесят четыре года, роста во мне шесть футов, а веса - всего килограммов семьдесят, не больше. Вроде бы я похож на Грегори Пека, киноактера этого, если бы ему тоже пятьдесят четыре уже стукнуло, вот только стригусь коротко, чтобы не возиться с расческой, да еще бреюсь через день. (Я не хвастаюсь, сравнивая себя с Грегори Пеком, просто хочу, чтобы вы ясно представили, каков я на вид. Будь я Создателем, вылепил бы его лицо и свое тоже чуть иначе, подправил бы кое-где.) В обществе я занимаю неплохое положение, если судить по обычным меркам: я компаньон юридической фирмы 'Эндрюс, Бишоп и Эндрюс' - второй Эндрюс это я и есть, - и практика приносит вполне достаточно, тысяч десять в год, ну, может, девять, никогда особенно этим не интересовался и не подсчитывал. Живу в Кембридже, а это центр округа Дорчестер, штат Мэриленд, восточное побережье залива Чесапик. Там я и родился, и отец мой тоже - Эндрюсов в Дорчестере издавна пруд пруди, - и никуда оттуда не уезжал, если не считать тех нескольких лет, когда был сначала в армии (Первая мировая шла), потом в университете Джонс Хопкинс, наконец, в юридической школе Мэрилендского университета. Холостяк. Занимаю одноместный номер в гостинице 'Дорсет' по Хай-стрит, прямо напротив здания суда, а контора моя находится в. Адвокатском доме на Корт-лейн, всего квартал от отеля. Хотя деньги на житье зарабатываю юридической практикой, призванием своим вовсе ее не считаю, сотни других есть вещей, которые точно так же можно бы рассматривать- как мое призвание: я люблю плавать под парусом, выпивать, слоняться по улицам, пополняю свои 'Размышления', могу часами разглядывать пустую стену у себя в кабинете, езжу стрелять уток и енотов, почитываю, интересуюсь политикой. Вообще многим интересуюсь, хотя ничем не увлекаюсь. Костюмы выбираю себе подороже. Курю сигары марки 'Роберт Бернс'. Из напитков предпочитаю ржаной виски 'Шербрук' и еще имбирное пиво. Читаю много, но без всякой системы, точнее, система-то у меня есть, но не как у других. Спешить мне некуда. В общем, живу себе потихоньку - во всяком случае, после 1937 года стал так жить - и потихоньку добавляю страничку за страничкой к своим 'размышлениям', вот точно так же, как дописываю теперь первую главу 'Плавучей оперы'.
Да, чуть не забыл упомянуть о своей болезни. Видите ли, здоровье у меня скверное. А вспомнил я об этом вот отчего: сижу у себя в номере 'Дорсета', обложенный старыми тетрадками с 'Размышлениями', размышляю, как бы мне написать, что такое 'Плавучая опера', и вдруг замечаю, что пальцы барабанят по столу, в точности воспроизводя ритм вот той вон рекламы, где неоновые буквы то вспыхивают, то гаснут. А вы бы видели мои пальцы. Тело у меня вообще-то ладное, случалось кой от кого слышать, даже довольно красивое, так что пальцы - единственное на нем уродство. Зато какое! Просто-таки канаты перекрученные - разбухли, оплыли, а ногти-то, ногти, прямо панцири тяжеленные. Дело в том, что был у меня (а может, и сейчас есть) какой-то там вялотекущий бактериальный эндокардит со всякими осложнениями. Еще в юности привязался. Из-за него и пальцы скрючились, и, кроме того, бывают - хотя не так часто - приступы слабости. А осложнения такие: инфаркт мне угрожает, вот что. То есть в любую минуту свалюсь вот и не встану - может, случится это лет через двадцать, не раньше, а может, и фразу не успею дописать. Известно мне об этом с 1919 года, уже тридцать пять лет, значит. Да ко всему остальному у меня хроническое заболевание предстательной железы. Когда помоложе был, из-за этой болезни случались в моей жизни всякие неприятности, потом обязательно объясню, какие именно, - ну а потом, вот уже много лет просто принимаю гормоны в капсулах (миллиграмм диэтилстилбэстрола или эстроген) каждый день и, не считая того, что выпадает иногда бессонница, особых беспокойств больше не испытываю. Зубы у меня хорошие, только в нижнем коренном слева есть пломба да еще коронка на верхнем правом клыке (сломал в 1917 году, когда поехали с приятелем на пароме по Чесапику и затеяли бороться на палубе). С глазами, с пищеварением у меня полный порядок, запоров отродясь не бывало. Ну а еще меня царапнул штыком один сержант-немец - в Аргоннах это было, на войне. Остался шрам на левой лодыжке, и мышца там немеет, хотя совсем не больно. Немца того я убил.
Вы потерпите одну-две главы, я втянусь, и дело веселее пойдет - никаких отступлений, только история.
Еще минуточку, и мы к ней приступим, вот только заглавие объясню. Шестнадцать лет назад, когда я решил описать, как в один июньский день 1937 года переменил свой взгляд на вещи, ни о каких там заглавиях и речи не было. Честное слово, всего час с небольшим назад, когда наконец-то взялся за дело, я уразумел: получится книжка величиной с обычный роман, так, стало быть, и заглавие ей, как в романах, потребуется. А поначалу-то, в 1938-м, сочтя, что надо изложить случившееся на бумаге, я думал - выйдет просто заметка для моих 'Размышлений', черновая запись, у меня такими записями да сведениями разными вся комната завалена. Человек я аккуратный, ничего не упускаю. И раз уж вздумал записать одно за другим события того июньского дня, то первым делом постараюсь восстановить до последнего пустяка все свои мысли и все поступки, чтобы ни единого пробела не осталось. Понадобилось мне для этого девять лет - я ведь себя не погонял,- и вон они, заметки мои, целых семь ящиков из-под персиков там у окна, видите? Да еще почитать кое-что пришлось, романы разные, чтобы разобраться, как истории рассказывают, и медицинские книжки, и справочники по кораблестроению, по философии, сборники народных песен, труды по юриспруденции, фармакологии, истории Мэриленда, химии газов, ну, еще там всякое, - а как же иначе, в причины-то и следствия надо же было проникнуть, чтобы уж точно знать: происходившее тогда мне более или менее ясно. На все это я ухлопал три года, не скажу, что с удовольствием, потому как ради дела я был вынужден отказаться от обычной своей системы чтения и читал только нужное, а книги эти довольно-таки специфичные. Да, а еще два года я занимался тем, что разбирал да сортировал свои записи, пока от семи ящиков не остался всего один, но потом я стал записывать пояснения, разные материалы добавлять, и снова семь ящиков набралось битком набитых, а тогда я свои комментарии опять просеял, из семи ящиков вышло два, которые теперь под рукой стоят, вот и буду оттуда записи доставать и попробую использовать какие подвернутся - попишу с полчасика да и запись старую вставлю.
Н-да. Выходит, любая мелочь существенна, только, боюсь, на самом-то деле ни одна не важна. Что уж там, у меня и сомнений не осталось, что шестнадцать лет, которые на подготовку ушли, никакой особенной пользы мне сейчас не принесут, а если принесут, так не ту, какой я ждал: события того дня мне теперь вполне уже понятны, а что до комментариев, лучше, думаю, вообще без них обойтись, попробую просто записать факты, только и всего. Хотя не отклоняться в сторону все равно не смогу, точно не смогу, уж очень искушение велико, прямо-таки неодолимо, а особенно когда наперед знаешь, что конец-то совсем не такой получился, как логика вещей требовала, - ну и пусть, зато хоть надежда остается, что до конца я рано или поздно доберусь, а если так выйдет, что добираться окольной дорожкой, - утешением послужат добрые намерения, которые у меня были.
