Химера

подразумеваемое Тодоровым:

Любой, кто укажет, кто повалил веху, которая стояла на мосту, который находится на дороге, которая ведет в Вормс, получит вознаграждение.

Дословный перевод отчетливо выявляет шесть уровней 'вложения':

Любой, кто человека, который веху, которая на мосту, который на дороге, которая в Вормс ведет, находится, стояла, повалил, укажет, получит вознаграждение.

В немецкой фразе, замечает Тодоров,

…появление существительного немедленно влечет за собой придаточное предложение, которое, так сказать, рассказывает его историю; но так как второе предложение тоже содержит существительное, оно в свою очередь требует придаточного предложения, и т. д., вплоть до произвольного прерывания, в точке которого каждое из прерванных предложений одно за другим обретает свое завершение. Точно такую же структуру имеет и вложенное повествование, здесь роль существительных играют персонажи: каждое новое действующее лицо влечет за собой новую историю.

Я бы добавил к этой впечатляющей аналогии свое наблюдение: немецкая фраза Тодорова построена куда драматичнее, чем большинство обрамленных рассказов. На потом в этой фразе откладываются глаголы: если существительные - это персонажи, а придаточные предложения - рассказы в обрамляющем рассказе главного предложения, то глаголы тогда - это драматургические кульминации, и сама фраза являет собой пример не только обрамленных рассказов, но и того самого драматургического отношения высокого уровня, о котором я говорил ранее. Это связка шутих Дуньязады.

Тодоров утверждает, что эта аналогия не случайна; он делает вывод, что повествовательная структура вообще является отголоском глубокой лингвистической структуры и что обрамленное повествование отражает - и даже из них возникает - синтаксические свойства подчинения. Далее он предполагает, что 'внутреннее значение' или тайная привлекательность обрамленных рассказов заключается в том, что они выражают некое существенное (как говорит Тодоров, самое существенное) свойство всякого повествования, а именно: о чем бы еще оно ни повествовало, оно всегда рассказывает также и о языке и рассказывании, о самом себе. Короче, любая литература, даже самая что ни на есть 'первичная', оказывается 'вторичной литературой'.

Еще дальше Тодоров пытается доказать (с великолепными примерами из 'Тысячи и одной ночи'), что повествование чуть ли не буквально совпадает с жизнью. В этом он присоединяется к Борхесу, но скорее на лингвистическом, чем на метафизическом основании: мы рассказываем истории и выслушиваем их, потому что мы проживаем истории и живем в них. Повествование равняется языку, который равняется жизни: прекратить рассказывать, как напоминает нам замечательный пример Шахразады, значит умереть: буквально - для нее, фигурально - для остальных из нас. Можно добавить, что если так и есть, то не только любая литература есть литература о литературе, но и любая литература о литературе есть на самом деле литература о жизни. Некоторые из нас понимали это с самого начала.

Независимо от того, обусловлена причинно связь между структурой обрамленного рассказа и синтаксической структурой, как заявляет Тодоров, или нет, его примеры четко демонстрируют, что две эти структуры изоморфны. Я уже замечал по поводу гипотетической модели идеального обрамленного рассказа (фиг. 4), что она напоминает мне, к примеру, о некоторых распространенных музыкальных формах и о выступлениях фокусников и акробатов. Я закончу - не столь смело, как Борхес или Тодоров, - предположив, что обрамленные рассказы, возможно, очаровывают нас из-за того, что их повествовательная структура отражает - просто или сложно - по крайней мере два формальных свойства не только синтаксиса, но и весьма обычного опыта и деятельности, а именно, с одной стороны, отступление (или отклонение) и возвращение, с другой - тему и вариации. Эти два свойства отнюдь не исключают друг друга, как свидетельствует сама структура настоящего эссе: отклонение и возвращение является вариацией на тему темы с вариациями. Мне бы хотелось, чтобы у меня было достаточно времени и места, чтобы показать вам, в чем модель обрамленного рассказа напоминает мне, к примеру, упражнения на батуте, приготовление пищи, таксономию, занятие любовью, научные исследования, спор, психоанализ, раскрытие преступлений, компьютерное программирование, судебные разбирательства и успехи моего маленького внука, который постепенно учится ходить. Если это предположение справедливо, эти изоморфности будет достаточно просто заметить.

Но я не могу не привести один пример из своего недавнего опыта: пример той структурной разновидности многажды отложенной кульминации, которую я зову 'гвоздь-от- подковы'. Он проиллюстрирует среди прочего общие формальные свойства рассказов в рассказах, погони за счастьем и покраски корабельного дна. Вот моя история.

В один прекрасный день у меня возникло желание, и оно не покидает меня до сих пор, вести разумно насыщенную, похвальную, полезную и, следовательно, счастливую жизнь. Преследуя эту цель, я навыдумывал самых лучших историй, каких только мог, чтобы занять и наставить на путь истинный себя и других, и помог в этой деятельности многочисленным писателям-ученикам, удержавшись от того, чтобы стать, к примеру, агентом ЦРУ, книжным обозревателем или же автором романов с зашифрованными реальными прототипами или документальных романов. На другом фронте я счастливым образом преуспел сподобиться жены, жизнью с которой я наслаждаюсь, дома на берегу моря, жизнью в котором я наслаждаюсь, и парусной лодкой, чтобы уплывать по этому морю из этого дома с этой женой для невинного семейного отдохновения, когда вся наша более серьезная работа уже переделана. Только и остается, что отдать швартовы.

Но прежде чем отдать швартовы, мы должны спустить в сезон корабль на воду; прежде чем спустить его на лето на воду, мы должны его снарядить; снаряжение же включает в себя и канитель по покраске подводной части корпуса. Но прежде чем его покрасить, мы должны сделать влажную зачистку, не так ли, а влажная зачистка требует как особого рода наждачной бумаги, которой у нас не имеется, так и большого количества воды, которого мы лишены, пока не откроем наружный вентиль у колонки и не приспособим к ней садовый шланг. Но прежде чем открыть этот вентиль, я должен сменить его подтекающую прокладку, канитель, которая требует необходимого для этой прокладки материала, а его у нас тоже нет; посему нам нужно ехать в город в хозяйственный магазин за материалом для прокладки и наждачной бумагой; но, коли уж мы попали в город, мы, конечно же, должны закупить провизию, а также задержаться у местной пристани, чтобы взглянуть на доски для виндсерфинга, которыми здесь совсем недавно начали торговать. Это напоминает мне, что не мешало бы добавить к своему расписанию еще одну лекцию вне кампуса, чтобы покрыть расходы на доску для виндсерфинга, которую я обещал подарить в прошлый день рождения своей спутнице по плаванью и до сих пор так и не приобрел: возможно, я выкрою время, чтобы написать лекцию о… и вот, само это явление, задачи в задачах, приходит мне в голову по дороге в город, - пока я останавливаюсь, чтобы заправить машину, и заодно проверить давление в шинах, и цокнуть языком от цены на горючее, и покачать головой в повествовательной связи, так сказать, между бензином у меня в баке и американскими заложниками в Тегеране - приходит мне, говорю, в голову, пока я регулирую давление у себя в шинах и обмениваюсь со служащим бензоколонки шутками по поводу инфляции, что само это явление - не что иное, как отступление, изоморфное не только схеме заданий, стоящих перед многими мифическими героями (чтобы жениться на принцессе, вы должны сразить дракона, чтобы убить которого требуется волшебное оружие, чтобы добыть которое требуется знать волшебное слово, сообщить которое вам может только одна полоумная дама, чтобы подкупить которую, и т. д., и т. п.), но и структуре некоторых предложений, например этого, а