видели, как они бегают вокруг машины.
— Он умер? — спросил я.
— Слава богу, несчастный отделался переломом таза. Оперировали здесь, в больнице Яноша. Поэтому я приехал в Пешт.
— Но вы же чуть не убили его, — сказал я и увидел панический страх на его лице.
— Да, я чуть не убил его, — сказал он.
— Не сердитесь. Я понимаю, ситуация не из приятных.
— Да уж, не из приятных.
— Думаю, не утешает даже тот факт, что вы везли коробки с гуманитарной помощью. Я сам видел, как они лезут под машину.
— Да, не слишком утешает.
— От себя не убежишь, — сказал я.
— Совершенно верно, — сказал он.
— Знаете, однажды я разговаривал с бывшим машинистом электровоза. Он уволился и стал выращивать вешенки, после того как женщина с двумя детьми бросились к нему под локомотив.
— Вы думаете, я теперь должен выращивать вешенки?
— Нет конечно. Я сказал это только к тому, что подобные ситуации легче переносить, когда ты знаешь, что Господь к тебе благоволит.
— Думаю, тут вы заблуждаетесь. Легче уж в Сибирь. Насколько я знаю, Бог еще никого не освобождал от угрызений совести.
— Конечно, вы абсолютно правы, — сказал я. — Постараюсь отвыкнуть и больше не путать исповедь и рынок.
— Рано или поздно вы поймете, что между исповедью и сочинительством не такая уж большая разница.
— Сочинительство это тоже рынок. Ну не важно, проехали, — сказал я, чтобы хоть как-то закончить разговор. По счастью, на подоконнике я заметил чайник, в котором оставался мамин мятный чай, будто наш чайник был тем самым благословенным рогом изобилия. — Хотите чаю? Он немного постоял, но пить можно, — сказал я и добавил, что вот сахару, увы, нет, и, прежде чем он успел ответить, я налил ему в жестяную красную кружку.
— Спасибо, — сказал он и вытащил из-под рясы пакетик сахару. — В поезде давали к кофе, но его я пью горький. Просто я привык привозить детям. Наверное, с вашей точки зрения это ханжество, но поверьте, сахару они обрадуются больше, чем тисненым изображениям святых.
— Это не ханжество. Подождите, я поищу ложечку. Возможно, еще осталась, — сказал я и пошел на кухню, чтобы отыскать ложечку среди столовых приборов, сваленных кучей в углу. Я пытался убедить себя, что этот человек пришел сюда не случайно. Случайно никто не снимает с полки “Исповедь”. Да, если кому и можно рассказать обо всем этом кошмаре, то это отцу Лазару, приехавшему из глухой провинции. Человеку, который дает покалеченным цыганским детям сахар в пакетиках вместо изображений святых. Я долго не мог найти ложечку и, пока я ковырялся с мельхиоровыми вилками и плохо вымытыми тарелками пытался выстроить причинно-следственную цепь событий. Сначала на голландском текстильном заводе ломается швейный станок, выпускают пятьсот бракованных свитеров, затем отец Лазар принимает во владение бывший особняк Вееров, прежде принадлежавший дружинникам, наконец, маленький Габриел попадает под вездеход, но выживает, и отец Лазар едет в Будапешт. Он приходит навестить меня, звонит в дверь, я думаю, что это Эстер, и открываю. Тут я понял, что все это бред. И еще я понял, что верю в Бога — не в шулера, который играет чужими судьбами и рушит их, точно карточные домики, но в Бога, которому уже пять тысяч лет насрать на все происходящее.
— Вам помочь? — спросил священник, и лишь тогда я заметил, что он стоит у меня за спиной с кружкой в руке.
— Не надо, я уже нашел. Только сполосну, — сказал я. — Лучше вернемся туда, здесь негде сесть.
— Странно, что вы живете в такой пуританской обстановке. Честно говоря, я представлял себе вашу квартиру совершенно по-другому.
— Так сложилось, — сказал я.
— Это недавно случилось? — спросил он.
— Нет. То есть да. Вчера она вывезла вещи. С тех пор тут бардак.
— Тогда мне, наверное, лучше уйти.
— Как хотите, — сказал я. — Я даже рад, что вы пришли. Хотелось бы соврать, что я ждал вас, но это неправда. Я и не предполагал, что когда-нибудь увижу вас снова.
— Понимаю, — сказал он.
— Не исключено, что однажды я сам приехал бы навестить вас. Нам не дано предугадать, когда мы придем за помощью к священнику. Или когда начнем разводить вешенки.
— Понимаю, — сказал он.
— Для меня что священники, что врачи. Если человеку плохо, все остальное не важно.
— Вижу, вы всегда были гордым человеком. Пока все в порядке.
— Знаете, я не из гордости. И кстати, калмопирин лучше исповеди ровно потому, что сбивает температуру без всякой веры.
— Тогда не исповедуйтесь, — сказал он.
— Хорошо, — сказал я. — У вас не найдется сигареты? Вы знаете, я на днях развелся и…
— К сожалению, сигареты нет.
— Ну не важно. Если честно, я сам выгнал ее. И я выбросил все, от крема для кожи вокруг глаз до огнетушителя.
— Понимаю, — сказал он.
— Мы тихо ненавидели друг друга. Я знаю, что церковь об этом думает, но жизнь далека от идеалов. Вместе мы причиняли друг другу одни страдания.
— Понимаю, — сказал он.
— Наверняка вы сами страдаете, когда проводите много времени вместе с Богом.
— Столько мы вместе не были, — сказал он.
— Не важно, но вы ведь понимаете, о чем я, правда?
— Конечно, понимаю, — сказал он. — Вы ненавидели друг друга.
— Сложно любить паразита.
— Понимаю, — сказал он.
— Того, кто спрашивает, гдетыбылсынок, даже если я просто ходил пописать.
— Понимаю, — сказал он.
— Не важно, уже не важно. У меня нет жены. Хотя нет, есть, только не на бумаге. Мы уже довольно давно не живем вместе. Я спутался с профессиональной курвой, а она с любителем-астрономом. Хотя, может, и нелюбителем.
— Понимаю, — сказал он.
— Начал я.
— Понимаю, — сказал он.
— При этом я всегда жил с матерью.
— Понимаю, — сказал он.
— На днях она скончалась.
