это не удалось.
— Куда? — крикнул отец. — Опять без дела шататься?
Короткий властный жест. Повинуясь ему, Пьер-Луи шагнул на манеж — нескладно- угловатый, с отсутствующим взглядом.
— Полюбуйтесь! — обернулся Франсуа к артистам, находившимся в зале. — Такой ли нужен мне сын? Мешок! Рыбья кровь! Любой прохожий ближе к цирку, чем этот. — И выругался — громко, грубо.
Тогда-то и случилось то, чего никто не мог ожидать. Обычно во всем покорный отцу, Пьер-Луи вдруг исказился в лице, сжал кулаки, угрожающе шагнул вперед.
— Ты что? Да как ты смеешь? — проговорил Франсуа, понизив голос до шепота; зато глаза, устремленные к сыну, сверкнули бешено.
Вокруг все замерло. Лошади, и те, почуяв беду, прижали уши. Быстрым взглядом Франсуа окинул толпившихся у барьера артистов, берейторов, конюхов. Ближе других стоял Николо Казарини.
— Держи! — кинул ему Франсуа свистящий шамбарьер. — С меня хватает умных лошадей, а ты. Ну-ка; жокей, погоняй хорошенько этого строптивого жеребца!
И тут случилось небывалое.
— Вы что-то путаете, хозяин, — ответил Николо, покачав головой. — Я жокей. Но погонщиком не был и быть не собираюсь.
Брезгливо отбросил шамбарьер и вышел из зала. В тот же день получил расчет: Франсуа Дезерт не терпел непокорных.
Перед тем как уйти, Николо Казарини зашел попрощаться с Пьером-Луи:
— Мне жаль тебя, мальчик. Настраивать против отца не собираюсь, но сам подумай. Если не любишь цирк, если не чувствуешь к нему призвания, не лучше ли отыскать другую, свою собственную дорогу? Ты об этом подумай хорошенько!
Как давно это было. Так давно, что могло бесследно стереться в памяти. Но не стерлось. Сохранилось. И вот сейчас, нежданно узнав, что все еще живет на свете веселый и независимый жокей Николо Казарини, Дезерт вдруг почувствовал острое желание увидеться с ним, сказать ему: «А ведь ты ошибся, Николо! Как видишь, я не ушел из цирка — напротив, занял в нем прочное место. Такое, что от меня зависят судьбы сотен и сотен артистов. Все зависит от меня — и сами артисты, и благополучие их семейств! Ты ошибся, Николо. Но все равно я готов расплатиться с тобой за некогда оказанную услугу. Теперь я достаточно богат, чтобы расплатиться!»
Об этом Пьер-Луи Дезерт размышлял и днем, и вечером, и бессонной ночью. Много раз пытался отговорить себя: «К чему вспоминать далекое прошлое? Николо Казарини уже стар. Он старик. Какое мне дело до него?» Так рассуждал он, пытаясь отговорить себя. Но не смог.
Назавтра, снова с утра приехав к управляющему Союзгосцирка, чтобы продолжить переговоры, Дезерт внезапно заявил, что в планах его произошли некоторые перемены, что он имеет возможность задержаться на лишний день и потому не возражает против поездки в Горноуральский цирк.
Глава вторая
Наутро после грозы, разразившейся над городом, Костюченко раньше обычного собрался в цирк.
— Беспокоюсь, — объяснил он жене. — Лило-то ведь как. Вдруг протечка или другая какая-нибудь авария.
— И я, папа, с тобой, — заявил Владик.
— Тебя недоставало. Тебе-то что в цирке делать?
— Ну, папа! Ну, пожалуйста! — взмолился Владик. — Мне же интересно не только из ложи смотреть!
И уговорил отца. Из дому вышли вместе.
Свежий ветерок трепал мальчишеские вихры. Тонкая фигурка выражала нетерпение и предвкушение. По временам, вприпрыжку забегая вперед, Владик оборачивался и укоризненно поглядывал на отца: разве можно шагать так медленно.
Никаких происшествий в цирке не обнаружилось. Только широкая лужа посреди двора напоминала о недавнем ливне, да еще дождевыми струями смыло краску с одного из рекламных щитов у входа.
Костюченко распорядился заменить этот щит, а затем, увидя идущего навстречу Петрякова, отпустил Владика:
— Можешь по двору побегать. Или в зал иди.
Разумеется, Владик отправился в зал, где репетировал Столетов — как всегда сердито покрикивающий на дочь. Он стоял посреди манежа, а лошадь — белая, долгогривая, та, что вечером изображала мраморную статую, — бежала по кругу и замирала одновременно с девушкой, стоило дрессировщику чуть слышно щелкнуть бичом.
— Ты кто такой? — послышалось рядом.
Оглянувшись, Владик увидел мальчика — плечистого, остриженного коротким ежиком, с быстрыми смешливыми глазами.
— Чего молчишь? Тебя спрашиваю!
— Я Костюченко. Владик Костюченко.
— Директорский сын? Давай знакомиться. А я Сагайдачный Гриша. Понял, кто отец у меня? Сергей Сергеевич Сагайдачный!
Познакомились быстро. Гриша сразу усвоил тон командира:
— Айда на двор. Нечего тут сидеть.
Когда же вышли за ворота, критически оглядел Владика:
— Чего-то мускулов у тебя не видно. Физкультурой занимаешься?
— Немного футболом.
— Мяч гонять — это еще не физкультура, — с оттенком пренебрежения отозвался Гриша. — Со мной отец занимается. Буду артистом, таким же, как он! Гляди, как я могу!
У забора росло ветвистое дерево. Ловко подпрыгнув, Гриша схватился за толстый сук. Подтянулся и замер:
— Считай хоть до ста. Вот как я могу. А ты?
Нет, Владик так не мог. Он даже пробовать не стал. Однако, чувствуя, что надо восстановить равновесие в только что завязавшемся знакомстве, перевел разговор на знаменитых мореплавателей и очень красочно рассказал о том, как плыли они на многопарусных фрегатах, как открывали неведомые океанские острова и как у этих островов мореплавателей встречали пироги с пестро разукрашенными туземцами.
— А что! — изрек снисходительно Гриша. — Из этого можно сделать игру. Только, чур-чура, я капитаном фрегата буду. А ты туземцем, чтобы я мог тебя завоевывать.
Ладно?
Владик отверг такое распределение ролей. Он не хотел быть завоеванным. Наконец
