большой русский мужик, любит общаться с еврейской парой, причем не стыдившейся и не скрывавшей своей, с точки зрения березниковцев, врожденной беды. Но поскольку Сеню с Розой в деревне любили, часть этой любви, но уже в виде терпимости к высокому положению „Генерального“, перешла и на Сорокина.
Красивая версия учителя истории рухнула в одночасье, когда Сорокин завез на дачу голубей. Дом для отвода глаз построить можно, но голубей держат там, где живут. Там, где ты отдыхаешь душой. Можно любить одну женщину, а жить с другой. Но нельзя любить голубей, а ездить на Канары или Николину Гору. Это березниковцам было ясно.
Учитель пару дней посопротивлялся, настаивая, что голубятня тоже для отвода глаз, но, увидев, как Сорокин по-мальчишески гоняет голубей, как светится счастьем его лицо, согласился, что где-то его собственная версия хромает. И даже высказал предположение, что „антинародный режим Ельцина“ не заинтересован в борьбе с преступностью настолько, что милицейским чинам специально платит мизерную зарплату.
Сорокин был человек закрытый. Во-первых, много знал. И давно. Во-вторых, он, в прошлом прожженный оперативник, а теперь чиновник высокого ранга, хорошо понимал, что лишнее слово — не лишний кусочек золота, а лишняя опасность, которая когда-то где-то тебя лягнет.
Только с Розой и Сеней Сорокин иногда позволял себе чуть-чуть пооткровенничать. Евреев „Генеральный“ не боялся, поскольку твердо знал, что они сами люди пугливые и ничего сознательно не сделают, чтобы нажить врага. С евреями, кроме того, было интересно, поскольку по всякому поводу они начинали спорить. С этими было хорошо еще и потому, что они искренне восхищались сорокинской простотой и доступностью, а ему очень нравилась роль доброго сильного старшего брата. Роза при этом была язвительна и остроумна, совершенно не заискивала перед Леонидом Ильичом и не пропускала случая проехаться по поводу доперестроечного имени-отчества. Сорокин охотно похохатывал над ее шутками относительно его светлого будущего в случае возврата коммунистов, про себя отмечая, что Мюллер прав — сыщики нужны при любом режиме. Как бы их ни величали по имени-отчеству. В худшем случае можно вернуться на „оперативку“.
Однажды на каком-то совещании по борьбе с экстремизмом, где обсуждались очередное выступление баркашовцев и пассивность местного начальника УВД, Сорокин, который не курировал это направление и потому обычно тихо дремал с открытыми глазами, вдруг вызверился, попросил слова и выступил в свойственной ему манере — резко, четко и с конкретными предложениями кадрового характера.
Начальника УВД сняли с работы. Губернатор края потом поднял скандал, министр внутренних дел на Сорокина обиделся за наезд на его человечка. Некоторые сослуживцы стали посматривать на Сорокина косо — чего это он за евреев заступается?
Сорокин пару недель злился на себя и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной необычного для него поведения. Просто он представил, как недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, как неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку.
И вообще, Сорокину везло — он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не терпел он тех евреев, что записывали себя русскими. За трусость не терпел. За предательство. Виноват — отвечай. Еврей — так и скажи.
После относительно близкого знакомства с Розой и Сеней что-то изменилось в представлениях Сорокина о добре и зле, стало непривычным. И это раздражало.
Когда злость на самого себя прошла, и соседи-евреи были прощены, Сорокин почувствовал вину перед ними.
Тут Сорокину как раз с родины привезли вяленой рыбы, и он в субботу к обеду пошел к соседям.
Сеня обрадовался гостю, побежал к холодильнику за пивом, а Роза принялась потчевать „Генерального“ накопившимися за две недели анекдотами. Сорокин всегда удивлялся подбору ее анекдотов — иногда тонких и ему не всегда понятных, иногда сальных, почти казарменных.
Сорокин решил искупить вину. Как? Захотелось сделать что-нибудь такое, что для других делать бы не стал. Пооткровенничать. Не о работе — об одном говорить было нельзя, о другом, мягко говоря, не хотелось. А вот о том, что любил, что оставалось личным, только его, чего ни дочь, ни жена в разумение взять не могли, — об этом хотелось поговорить.
И Сорокин рассказал, что с самого детства мечтал завести голубятню, но родители не разрешали. У соседского мальчишки была. А у него — нет. И многие годы, когда он сам решал свою судьбу, и не только свою, было нельзя — начальник. Его начальники могли посчитать голубей мальчишеством и дать по башке. Но по башке всегда было за что получать, и обзаводиться лишним поводом казалось не резон. А вот теперь он наконец добился того положения, что может держать голубей и плевать на всех. Ну не станут же министр или Президент его за голубей отчитывать?
Сеня слушал с интересом, поддакивая и кивая. А Роза ехидно улыбалась, помалкивала, а потом выдала:
— Так что ж, Ильич, получается, что вы всю жизнь людей в тюрьму сажали для того, чтоб к пятидесяти пяти заработать право голубей на шест сажать? Надо было в адвокаты идти — гоняли бы себе голубей с института и до пенсии.
Сорокин привык к Розиным подначкам. Но тут его задело. Он — о сокровенном, а она — издевается. Однако Роза сама смеялась так искренне, что обида тут же прошла. А соседкина колышущаяся грудь шестого размера, вызывавшая сорокинское восхищение, и вовсе отвлекла от грустных мыслей о годах самоограничений… Тем более что самоограничения эти, если почестному, голубями и ограничивались.
Алевтина, жена Сорокина, на даче появилась разя три-четыре. Отметилась, обозначила, что Сорокин занят, и нечего другим бабам к нему подъезжать, и успокоилась.
Сбежав из родной деревни в восемнадцать лет, она вовсе не хотела завершать жизненный круг в сельской скукоте. Потрудившись недолго отделочницей, она в девятнадцать вышла за Сорокина и с тех пор работала его женой. Любви особой за двадцать семь лет совместной жизни не осталось, но появилась привычка, забота и что-то еще, чего словами не определишь.
Как-то дочь спросила Алевтину:
— А что для тебя отец? — „Папой“ она Сорокина не называла.
Алевтина, подумав недолго, ответила:
— А он как третья рука. В жизни помогает, заботы требует. Привыкла так, будто и родилась с ним.
Лишь однажды Алевтина услышала „зов предков“. Когда Сорокин сообщил, что завел на даче голубятню, Алевтина то ли из вредности, то ли вспомнив детство, то ли от обиды, что о ее прихотях муж не подумал, потребовала, чтобы на даче были гуси. Сорокин, мужик серьезный, по мелочам спорить не любил. (Правда, по серьезным вопросам тоже не спорил, даже не обсуждал их с женой. Просто делал, как считал нужным, и все.).
Гуси — мелочь, почему не завести. Внизу, под голубятней. Сорокина даже веселила
