женского коллектива «Пандоры» под возрастной «ценз» убивца подходит только тридцатитрехлетняя Валентина, но за ней каждый вечер заезжает муж — мастер спорта по боксу, и «Сама-ты-Барбара» недоступна для любых маньяков.
Султан и Максим выходят, закрывая за собой дверь. Максим тотчас начинает обсуждать что-то с Женькой, а Султан тем временем подходит ко мне и тихо говорит:
— Витка, помнишь, ты про «Черный бриллиант» спрашивала?
— Ну. Что, возможность появилась?
— Да, завтра в двадцать один ноль-ноль сведу тебя с одним человеком, только… ты все-таки уверена, что хочешь туда пойти? — он поднимает воротник куртки, глядя на меня с каким-то странным выражением. — Это… ну, такое место… не для благовоспитанной девушки, и если Евгений Саныч узнает, что я…
— Султаша, я примерно представляю себе, что это за место, что же касается Евгения Саныча, я тебя от него уберегу, обещаю. А попасть мне туда нужно исключительно для дела, а не для того, чтобы морально разлагаться. Ты сам-то был там или нет?
— Бывал раз, а больше не ходил, — кисло отвечает Султан и сплевывает. — Ты знаешь, не по мне это, я — натура утонченная. По видику посмотреть — еще куда ни шло, а так… — он пожимает плечами. — Не, я этого не понимаю, да и публика там безумная. В общем, смотри, дело твое. Стас тебя завтра проинструктирует, только ты лишних вопросов не задавай и прикинься полной дурой, ищущей острых ощущений — я тебя так и отрекомендовал. Все, давай, до завтра. Народ, прощай!
Он уходит вместе с Денисом, а я подхожу к Женьке и спрашиваю, идет ли он домой. Женька мотает головой и говорит, что у него еще есть кое-какие дела, и он будет дома не раньше двенадцати. Дела — так дела, это даже лучше. Он чмокает меня в нос, прощается с пандорийцами и скрывается за углом.
— А что, сегодня вот так все и разойдемся грустно? — недовольно спрашивает Санитар, хлопая себя кепкой по бедру. — Может, по пивку, а? Или по коньячку? Мужики?!
Артефакт качает головой — у него сегодня еще много дел, Мэд-Мэкс говорит, что и без того опаздывает на свидание, и они разбегаются так быстро, что Вовка даже не успевает ничего возразить. Отчаявшись, он взывает к женскому полу, то есть к нам с Анькой, потому что за Валентиной уже приехали, и она, махнув на прощание рукой, как раз садится в красную «Ниву» мужа. Но, и тут потерпев неудачу, Вовка презрительно фыркает, надевает кепку, сдвигает ее на затылок, засовывает руки в карманы и удаляется, гнусаво напевая: «Девчонки полюбили не меня! Девчонки полюбили гармониста… эх!», и остатки какого-то отчаянно лихого веселья уходят вместе с ним, в распускающуюся ночь.
Я еду домой. Еду, прижавшись щекой к холодному стеклу трамвая, и вспоминаю зияющую дыру на месте двух оконных прямоугольников, из которой валит дым, шарф на тополе и кухонный шкаф на обледеневшем асфальте, а еще свой испуг при звуке взрыва. Странно, что в первую очередь я подумала именно о машине Эн-Вэ и о Женьке. Возможно, вспоминая записи Колодицкой и выстраивая свои рассуждения, я уже подсознательно включаю в цепочки жертв (если они таковыми являются) себя и своих близких людей и облекаю в плоть призраков. Я не знаю, существует ли опасность на самом деле, но я ее жду. Предупрежден — значит защищен. В какой-то степени.
Взрыв в который раз напомнил мне о хрупкости и непостоянстве нашего мира (или моего мира — ведь у каждого свой мир, и со смертью каждого умирает целая Вселенная). Иногда стабильность кажется просто мифом. В любую секунду этот мир может дать трещину, податливо изменить привычную форму, а то и вовсе разбиться вдребезги по дурацкой случайности или по чьей-то злой прихоти, и ничего тут не поделаешь. Даже если все свои иллюзии ты растерял еще в детстве, если ты изначально тщательно оборачиваешь свой мир войлоком и обкладываешь ватой, и он всегда готов к тому удару, который может его разбить, то все равно почти всегда удар оказывается точным и неожиданным. Неизвестность на то и неизвестность — это страшная, безжалостная и трусливая тетка, которая всегда бьет в спину и умеет терпеливо дожидаться нужного момента. Так было с братом и его друзьями и с Ленькой, так было с Надей и Наташей, так было с моей первой мачехой Еленой и ее мужем, так было и с теми людьми в квартире… так было и со мной, только мой мир пока держится, хоть и немного потрескался от ударов и деформировался. Но в последнее время стремительность, с которой за долю секунды меняется все, чем кто-то жил долгие годы, начала пугать меня.
Дома я делаю себе два бутерброда с ветчиной, наливаю огромную кружку горячего чая и все это уношу в гостиную, на один из журнальных столиков возле дивана, — ни я, ни Женька, как правило, не едим на кухне, хотя кухня у него просторная, уютная, красивая, стоит большой сосновый стол, кухонный диван, маленький телевизор — сиди в свое удовольствие! Но на кухне происходит только готовка, а прием пищи всегда переносится в гостиную, по которой сразу видно, что обставлял ее любитель комфортного праздного времяпрепровождения — изобилие мягкой мебели и маленьких журнальных столиков, и все это расставлено с расчетом максимального удобства — большой диван перед телевизором, одно пухлое кресло возле музыкального центра, другое возле балконной двери, третье возле книжных шкафов. Включил, открыл или взял книгу и тут же падай на мягкое сидение, никуда не отходя. Специалист в области нефрологии насмешливо называет Женькину гостиную «берлогой», но я знаю, что он ее обожает и хочет себе такую же. Бесполезно — его жена считает такую лентяйскую обстановку полным отсутствием вкуса и никогда не допустит ее в своей стильной квартире.
По телевизору передают местные новости, и, жуя бутерброд и вполуха слушая репортаж о каком-то недавно открывшемся очередном торговом центре «Царский двор», я размышляю, стоит ли мне вообще выходить сегодня из дома, то есть продолжать заниматься Кужавским? Есть ли в этом смысл? Вроде бы я уже знаю о нем достаточно, никаких сдвигов, как у Матейко и Журбенко, не наблюдается — не ходить же мне за ним веки вечные — на мне еще Элина висит. Кужавский больше не шутит, и этого вполне довольно. Поздравляю вас, Наталья, с хорошей работой.
С другой стороны, может все-таки стоит сегодня «поводить» Арика последний раз — что называется, совершить контрольную прогулку. Допоздна. Вдруг я что-то упустила? Вдруг у Кужавского еще остался какой-то секретик, какая-то шкатулочка, укрытая от моих и чужих глаз — хорошо укрытая, тщательно, и черт его знает, что в этой шкатулочке может оказаться. Какой бы идиотской ни была работа, ее нужно доводить до конца. Я ведь тогда сказала Чистовой, что сделаю все в точности, как если бы меня попросила об этом Надя, а значит нечего увиливать и действовать по принципу «и так сойдет»! А значит — вперед, к Арику!
Сегодня я не собираюсь встречаться с Кужавским лицом к лицу, более того, мне нужно стать чем-то незаметным, незначительным и, конечно, незнакомым. Я быстро смываю с себя весь сегодняшний макияж, молодея на несколько лет, волосы туго затягиваю на затылке, надеваю старые джинсы, длинную теплую куртку, в каких ходит половина Волжанска, теплые ботинки и Женькину вязаную шапку, и оставляю только одну серьгу колечком — в левом ухе. Потом внимательно смотрю на себя в зеркало, приняв соответствующее выражение лица, и из блестящего эллипса на меня в ответ смотрит стандартный невыразительный подросток, не обезображенный интеллектом и высокими чувствами. Я выключаю в коридоре свет — совсем хорошо — маленький, несмотря на куртку явно хлипкий, подозрения не внушает.
Я звоню Кужавскому из автомата возле гастронома. На работе его не оказывается, но где он, никто не знает. На всякий случай я набираю его домашний номер, не особо рассчитывая на успех, но происходит чудо — Аристарх снимает трубку, и я слышу его недовольный голос на романтическом фоне песни Эроса Рамазотти. Я кисло спрашиваю неведомого мне Петра Васильевича, Кужавский раздраженно отвечает, что здесь таких нет и
