не будет и бросает трубку.
Снег на сегодня не обещали, но когда я добираюсь до нужного мне дома, поднимается самая настоящая метель, крупные снежинки назойливо лезут в глаза, забиваются в рот, и ветер то и дело подхватывает их и с ненужной щедростью швыряет в прохожих целыми охапками. К счастью, дом Кужавского расположен так, что, зайдя во двор, я оказываюсь с подветренной стороны. Снег здесь падает почти отвесно, и двор можно было бы даже назвать уютным, только где-то за домом и над крышами продолжает слышаться жутковатый вой умирающей зимы — сегодня уже первое марта, и время ее правления подходит к концу — скоро, совсем скоро снег начнет превращаться в грязные лужи, лед на реке разобьют ледоколами, и вверх, к рыбокомбинату, с Каспия пойдут сейнеры, а мутно-желтая вода снова будет вся на виду…
Кужавский в своей квартире — в одном из его окон за бледными шторами тускло горит свет, остальные темны. Я устраиваюсь на скамейке под «грибком» на детской площадке — хоть время еще и не позднее, во дворе никого нет, с дороги и из окон меня не заметить, да и кто станет приглядываться в такую погоду? А окна Кужавского и подъезд отсюда хорошо просматриваются. Я сижу и жду, и время ползет мимо медленно-медленно, словно умирающая улитка. У меня есть сигареты, у меня есть немного горячего кофе в маленьком термосе и у меня есть много мыслей, которые я могу обдумать, дожидаясь… Дожидаясь чего? Зачем я сижу здесь, одна, среди темноты, холода и снега? Вероятней всего, Кужавский уже и не выйдет из квартиры, к тому же, похоже, он там с дамой. Не сидеть же мне здесь до утра? Это ведь совершенно бессмысленно. И глупо к тому же. Что я могу получить от этого бдения кроме насморка? Я наблюдала за Кужавским, и до сих пор он мне никаких сюрпризов не преподносил. А в такую погоду все как-то стараются сидеть по домам. И я вернусь домой, когда погаснет свет в окне, а дома опишу эти вечерние посиделки в двух коротких словах «Отчет окончен», потому что ждать тут больше будет нечего.
Я сижу и курю, прикрывая огонек ладонью. Вокруг надо мной возвышаются дома, сияющие сквозь пелену снега сотнями огней, и сегодня эти огни кажутся особенно теплыми и уютными. Каждый из них освещает какой-то особенный, маленький, но не менее значительный, чем Вселенная, мир — сотни, тысячи чужих миров, о которых я никогда ничего не узнаю, и в каких-то из них идут войны, в каких-то царят мир и покой, любовь и благоденствие, в каких-то очень, очень пустынно и одиноко… Там миры, а я словно сижу в межзвездном пространстве, и снег идет все гуще, ветер усиливается, завывает все громче и все страшнее, будто обманутая кем-то старая, страшная ведьма, от луны остался только крохотный огрызок-серпик, изредка проглядывающий в прорехи между тучами мутным пятном, и там, в чудовищной вышине, в этом мутном свете видно, как мечутся в неистовой бестолковой пляске крупные снежные хлопья, словно сонмы холодных белых духов, сумасшедшие стаи зимних бесов… В памяти вдруг всплывают полузабытые строчки стихотворения, которое учила много-много лет назад:
Я вздрагиваю, когда у одного из огромных тополей, растущих на углу с треском отламывается сук и падает на изгородь из кустарниковой акации, сбивая с нее снег. Ветер приглушает звук, но он все равно звучит для меня как ружейный выстрел, выдергивающий из какого-то странного состояния, когда ты связана с реальным миром только зрением, а сама улетаешь куда-то далеко, в другое место, размышляя о сотнях важных вещей — о письмах, о картинах Чистовой, о взрыве, о папке Колодицкой, об Анатолии Журбенко, который страдал от клаустрофобии, о Виктории-»тете», до которой я уже два дня никак не могу дозвониться… Я тру замерзший кончик носа, потом наливаю себе немного кофе, не доставая термос из пакета, и пью, и сразу становится и веселее, и теплее — термос хороший и температуру сохраняет долго. Хорошо, что скамейка вокруг ножки «гриба» деревянная, а не железная, иначе бы столько я на ней не высидела.
Стрелки ползут по кругу так медленно, что иногда кажется, что они и вовсе не двигаются — замерзли — добрались до десяти часов и все, а первую секунду одиннадцатого часа отсчитают только тогда, когда взойдет солнце и отогреет время. Я быстро смотрю на зашторенное окно Кужавского — уже в который раз, и тут свет за бледной шторой наконец гаснет. Вот и все, конец фильма. Наблюдательный пост демонтируется за ненадобностью, и наблюдатель отправляется домой, в горячую ванну. Что ж, все ошибаются. Сейчас докурю и…
Тяжелая железная дверь подъезда щелкает замком и открывается, выпуская в круг света высокого мужчину в темном пуховике и с забавной прической ежиком, и я инстинктивно втягиваю голову в плечи, стараясь казаться как можно меньше, хотя Кужавский видеть меня не может. Он кашляет, закрывает дверь, закуривает, смотрит на часы и быстро уходит в том направлении, откуда я пришла. Я дожидаюсь, пока Аристарх дойдет до угла дома, потом встаю, быстро прохожу через двор вдоль густой заснеженной изгороди, у торца дома замедляю шаг, и тут же на меня радостно набрасывается притаившийся за домом ветер, вышибает из глаз слезы и швыряет в лицо пригоршню обжигающих снежных хлопьев. Кужавский уже далеко впереди, и я ускоряю шаг, чтобы не потерять его из вида — он идет быстро и не оборачиваясь, да и если обернется — много ли он увидит в этом снежном хаосе?
Несмотря на то, что еще не так уж поздно, город будто вымер — прохожие почти не попадаются, машин мало, и ездят они медленно и осторожно, словно идут на цыпочках. Светофоры сквозь метель мигают, как маяки, призывая: сюда, сюда, здесь безопасно, и яркие витрины и окна ресторанчиков похожи на уютные гавани в разбушевавшемся море. Я иду за Кужавским и недоумеваю — куда он собрался на ночь глядя? В бар? На свидание? Уж не на работу, это точно. Что ж, я ошиблась, и дома он был один, иначе что можно подумать — Аристарх уложил свою даму спать и отправился к следующей? Лихо!
Кужавский доходит до трамвайной остановки и закуривает под прозрачным навесом. Я захожу туда же, валюсь на скамейку и съеживаюсь на ней, втянув голову в плечи. Кужавский не обращает на меня ни малейшего внимания. Он явно торопится — нетерпеливо топчется под навесом, поглядывает то на часы, то почему-то на небо. Я не вижу выражения его лица, но отчего-то у меня возникает странная уверенность, что снежный хаос вокруг ему очень по душе, он не боится ни снега, ни ледяного ветра, не надел ни шапки, ни перчаток, и на его левой руке холодно блестит обручальное кольцо. Изредка он кашляет — неглубокие, короткие звуки — кашель больше похож на нервный, чем на простудный, и можно даже подумать, что Аристарх хитро посмеивается, а не кашляет. Раньше я у него такого кашля не слышала.
Вскоре с лязгом и скрежетом подъезжает трамвай с почти наглухо залепленными снегом окнами. Кужавский бросает сигарету и идет к средней двери, я неторопливо бреду к задней. Пассажиров в трамвае человек пятнадцать, все они сидят, и я тоже сажусь — позади одного из них, крупного пожилого мужчины, уткнувшегося в очередной номер «Волжанских
