ведомостей». Меня за ним не видно, а если чуть отклониться к окну — совсем чуть-чуть, то из-за края газетного листа открывается хороший обзор. Кужавский сидит впереди, лицом ко мне, и пытается протереть в стекле окошко, продолжая кашлять. Освещение в салоне неплохое, и я вижу, что Аристарх тщательно выбрит — побрился, скорее всего, перед самым выходом. Значит, точно на свидание собрался. Ишь ты, и погода не остановила! Видать дама того стоит, интересно было бы посмотреть.
Мы едем довольно долго. В трамвае гораздо теплей, чем на улице, и меня начинает слегка клонить ко сну. В голову почему-то начинает лезть целительница Евпраксия, вычитанная Мэд-Мэксом из газеты. Третья остановка, четвертая, пятая…
Известная предсказательница, гадалка и целительница…
…шестая…
…гадалка…карты… чувства как колода карт… любое чувство так или иначе связано с другими и уходит очень глубоко в психику…глубоко, так глубоко, что его можно никогда не увидеть… никогда не почувствовать… во что превратились Светочка Матейко и Журбенко? почему в письмах жены Неволина не упоминается ни о каких изменениях, ведь она должна была заметить, должна была знать, она сама… я что — верю?! Я верю?! Во что я верю?!
…седьмая. Кужавский встает и идет к дверям. Я делаю то же самое, а, оказавшись на улице, ухожу в противоположную сторону, правда, недалеко, до угла, потом поворачиваю и иду следом за оператором, соблюдая уважительную дистанцию. Ни снег, ни ветер не утихают, но подойти ближе я пока не решаюсь. Мы идем по одному из новых районов города — огромные тополя здесь почти не попадаются, растут только молодые деревца, выглядящие довольно жалко, а высотные дома неприступны и безлики. Мы проходим через три двора, замкнутых в стенах высоток, в четвертом Кужавский вдруг сворачивает к одному из подъездов, быстро открывает железную дверь своим ключом, входит внутрь и захлопывает ее за собой.
Вот теперь точно все! Я поднимаю голову, вглядываясь в окна, чтобы хоть попробовать узнать, на какой этаж он поднимется, но ни одно из них не гаснет и не загорается. Ну, уж отсюда-то он не уйдет до утра. Интересно, кто же здесь живет — мне этот адрес незнаком. А может, это его квартира? Ругнувшись, я сажусь на скамейку в соседнем подъезде и натягиваю шапку почти на нос, потом поспешно отвинчиваю крышку термоса. Что делать — сидеть дальше? Это не тот уютный дворик — ветер здесь летает привольно, и ничто его не останавливает. Налив кофе, я пытаюсь прикрыть крышку-кружку ладонью, но ветер успевает забросить в нее горсть снега, и кофе тут же начинает остывать, и я поспешно глотаю его, чтобы не упустить ни капли тепла. Женькина квартира сейчас представляется чем-то чудесным и нереальным, а то, чем я занимаюсь, — совершенным идиотизмом. Хотя в доме горят почти все окна, и во дворе довольно светло, на какое-то мгновение меня охватывает странное ощущение тревоги, какое-то нехорошее тягостное предчувствие, а кроме того, отчего-то вдруг кажется, что и на меня кто-то очень внимательно смотрит. Вздрогнув, я оглядываюсь, потом смотрю вверх, на окна. Нервы, нервы… и все же рука тянется к карману, в котором лежит маленький, но вполне эффективный шокер, который я перед выходом переложила из сумки.
Нет, все, домой! Посидев для очистки совести еще несколько минут, я растираю щеки, встаю, но тут в двери соседнего подъезда щелкает замок, и я поспешно плюхаюсь обратно. Но к моему разочарованию из подъезда выходит не Кужавский, а какая-то женщина — высокая, в расклешенном черном пальто с капюшоном, который она опустила очень низко, чтобы снег не летел в лицо, и опушка капюшона почти мгновенно из темной превращается в белую. Едва слышно стуча каблуками, женщина проходит мимо меня, натягивая кожаные перчатки и взблескивая обручальным кольцом на левой руке — господи, какие странные, некрасивые пальцы! Я отворачиваюсь от нее, чертыхаясь про себя, и смотрю на подъездную дверь — не случится ли чуда? На первом этаже у кого-то едва слышно поет Луи Армстронг, и от звуков саксофона почему-то становится еще холодней. Я рассеянно вслушиваюсь в легкий стук каблуков удаляющейся женщины, и в этот момент до меня вдруг долетает знакомый «смеющийся» мужской кашель. Забыв об осторожности, я выскакиваю на дорожку и оглядываюсь, ища оператора и пытаясь понять, как он умудрился незаметно пройти мимо меня, но Кужавского нигде нет. Двор пуст, и единственная живая душа в нем — уходящая женщина. Кто же кашлял? Я уже решаю, что мне это послышалось, но тут женщина, словно специально для того, чтобы опровергнуть это, слегка наклоняется вперед, и у нее вырывается тот же самый кашель, который я слышала только что, а еще раньше — на трамвайной остановке. Я глупо застываю на заснеженной дорожке с приоткрытым ртом. Кашель… обручальное кольцо… походка… пальцы…толстые, короткие, совсем не женские пальцы… Быть не может!
Что за чертовщина?!
Не раздумывая больше, я стремглав кидаюсь следом за «женщиной», но тут же с трудом заставляю себя сбавить шаг и вспомнить об осторожности. Как оказалось, не зря. Если Кужавский шел совершенно беззаботно, то «женщина» то и дело оглядывается, осматривает дома, останавливается поправить сапог или отряхнуть пальто, которые в этих действиях, по- моему, совершенно не нуждаются. Иногда я иду прямо за ней, иногда оббегаю какой-то из домов, чтобы встретить ее с другой стороны, и чем дольше мы идем, тем отчетливей прорисовывается моя догадка — да какая там догадка, уже уверенность. Кашель, манера покачивать руками при ходьбе, тяжелый неженский шаг, сама походка… Это Аристарх Кужавский. Какого черта он нацепил женское пальто и женские сапоги?! Он что — трансвестит? Вот она, похоже, та самая шкатулочка… но была ли она раньше? Наташа ли ее «вытащила»? И почему же так неловко носит Аристарх свой наряд? В первый раз что ли, не привык? Может, прячется от кого, маскируется? Это я догадалась, потому что хожу за ним уже черт знает сколько, да еще и кашель его выдал, а вот другие, да и еще в такую погоду вполне могут принять его за даму.
И что?! Что?!
Интересно, он накрашен или дело ограничилось только одеждой? Жаль, пока нет никакой возможности заглянуть ему в лицо. Нет, ну надо же, а?! Я же с ним разговаривала! Он же меня кадрил! Простой, хамоватый, симпатичный мужик!
С каждой минутой я понимаю все меньше и меньше. У Кужавского, похоже, нет никакой определенной цели — он просто неторопливо кружит по городу, придерживаясь слабоосвещенных мест, — то ли гуляет, то ли ищет знакомых или наоборот, незнакомых. Я бреду следом — замерзшая, злая, полуослепшая от снега, который летит прямо в лицо — «женщина» в красивом пальто как специально постоянно выбирает направление против ветра. Пакет с пустым термосом хлопает меня по ноге, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не швырнуть его в кусты. Ходить уже страшновато — время позднее, и без того немногочисленные прохожие почти совсем исчезают, город слепнет, погружаясь в зимнюю ночь без остатка, и скрип огромных тополей, раскачивающихся на ветру, похож на вой одинокого голодного существа. Несколько раз мы выходим к реке, на которой желтовато- серый лед, припорошенный белым, доживает последние дни. Сейчас река не вызывает у меня паники, как это бывало — твердая и неподвижная, она почти не отличается от земли, и над ней так же идет снег.
Мы сворачиваем от набережной к ряду пятиэтажных домов. Впереди приветливо светятся окна крошечного гастрономического магазинчика, скорее павильона, и я хмуро думаю, что может там найдется что-нибудь горячее или, на худой конец, горячительное — я успею по быстрому зайти и захватить чего-нибудь. Но, прежде, чем мысль успевает оформиться, а мы — дойти до павильона, как яркий свет в нем гаснет и жалюзи опускаются с такой поспешностью, словно кто-то в павильоне специально ждал нашего появления. Выходит
