оглядываться. Я зло дергаю полу своего пальто, Наташины пальцы разжимаются, и она по инерции кувыркается со скамейки прямо в снег, вскрикивая от боли.
Спасибо, Господи, послал сумасшедшую истеричку!
Я швыряю сумку обратно, осторожно помогаю Наташе подняться и усаживаю обратно на скамейку. Ее глаза крепко зажмурены и, закусив губу, она нежно прижимает ладонь к левому предплечью.
— Сильно ударилась?
Она мотает головой и открывает глаза.
— Да нет, просто я в прошлом году руку сломала… вот иногда побаливает до сих пор, если неудачно… упасть. Извини, я не хотела… может, я неправильно посмотрела…
— Ладно, — говорю я и сажусь рядом, — я, конечно, не аленький цветочек, возможно, это уже и заметно становится, но и ты меня пойми. Как я могу в это поверить? Ведь это же…
— Бред, — заканчивает Наташа и улыбается. — Естественно, нормальный человек в это не может вот так навскидку поверить. Как же по-дурацки получается — совсем недавно я хотела, чтобы никто в жизни не мог поверить в мои способности… а теперь я не могу заставить поверить одного-единственного человека. Я так долго смотрела на людей изнутри, что разучилась видеть их снаружи… я уже столько выискала темного, злого, что забыла о том, что в людях есть и хорошее… и его немало. Когда пытаешься счистить с чего-то грязь, обязательно запачкаешься. Вот и я уже подражаю тем, кого ловлю в своих картинах. Извини, Вита, что я тебя обидела. Мне кажется, ты хороший человек… а недостатки — они есть у каждого. Ты не веришь, и я понимаю. Глупо было и пытаться. Извини, что ты из-за меня потеряла столько времени. Вот деньги, — она протягивает мне стодолларовую бумажку. Я беру ее и быстро прячу в сумку. Наташа отворачивается и откидывается на спинку скамейки, и мне кажется, что сейчас я уйду, поеду домой, где меня ждут, а она так и останется сидеть здесь одна, глядя на прохожих своими странными глазами, в которых, как привидения в старом замке, летают воспоминания, страшные и горькие. Уже протянув руку, нельзя ее отдергивать, пока точно не поймешь, что на самом деле твоя рука не нужна. А то, что Наташа рассказала… разве в свое время я не убедилась, что страшные сказки иногда становятся былью? У каждого из нас свои чудовища, и каждому из нас они кажутся особыми и самыми страшными из всех. Просто на поверку одни чудовища оказываются сотканными из фантазий, а другие тебя съедают. Но если долго находиться с ними наедине, зубы могут вырасти даже у придуманных чудовищ.
— Когда-то я уже сидела так, — неожиданно говорит Наташа, не глядя на меня, — сидела и думала, какой мне сделать выбор. Но тогда мне казалось, что я победитель. Я воевала, я понесла потери, но я победила. А сейчас я понимаю, что проиграла. Ты знаешь, есть такое понятие — очарование власти. Когда человек пытается быть богом. И у него это получается, иногда это даже длится долго, очень долго, и иногда он очень даже могущественный стоящий бог. Но рано или поздно просыпаются настоящие боги. Они просыпаются всегда. А боги не терпят конкуренции. Поэтому они мстят. Вот почему погибла Надя, почему погиб мой прадед, почему я сижу одна в чужом городе и прошу о помощи. Все мы пытались быть богами. У меня даже были жрецы, представляешь?
— Что ты хочешь, Наташа? — спрашиваю я ее. — Все-таки, ты просила меня о помощи, значит, ты считала, что это в моих силах. Что ты хочешь?
Наташа закидывает ногу за ногу, смотрит в низкое, уже начинающее темнеть небо, потом улыбается — снова холодно и невыразительно.
— Есть человек, которого я хочу видеть живым. Есть картины, которые я хочу вернуть. И еще есть тварь, которую я хочу убить.
Часть 2
РЕВАНШ
Можно удержаться на одном и том же уровне добра, но никому никогда не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору.
Давая обещание и Славе, и самой себе, она понимала, что сдержать это обещание не сможет. Не рисовать! Проще было не дышать. Не жить было проще. Всякий раз, когда она видела подходящую натуру, когда угадывала чудовищ, живущих в ней, руки начинали трястись в предвкушении несбыточного. Ах, как бы она могла нарисовать его, как бы мастерски она его поймала и перенесла… глаз, мозг, рука… ведь она победила Дорогу, она победила самого Андрея Неволина. Но то и дело Наташа сурово одергивала себя. Победила? Это еще было неизвестно, и она еще не знала, как на ней скажется эта победа, еще неизвестно, что будет дальше с картиной. Правда одергивания действовали плохо, и она понимала, что продержаться будет трудно. Это понимал и Слава и, уезжая в Красноярск, чтобы спрятать в надежном месте портрет Дороги, а также две неволинские картины из коллекции деда, он попросил ее:
— Ты продержись хотя бы до моего приезда, лапа, хорошо? Я постараюсь вернуться побыстрей. А там попробуем что-нибудь придумать, ладно? Только продержись.
Она кивала, а сама мысленно видела себя посреди Дороги, по которой метались в панике келет — жуткие гротескные существа — метались и взмывали один за другим в небо и растворялись в нем, выдернутые из Дороги ее силой. Каково это было — стать тысячью людей, тысячью ненавистей, тысячью вожделений, смеяться тысячью ртами и любить тысячью сердцами… разрастись до размеров тысяч Вселенных… ведь каждый человек — это Вселенная и Вселенная обитаемая. Никому не понять, каково это чувствовать цвет на вкус, слышать цвет, дышать цветом, согреваться им. Никому не понять, каково это победить такое чудовище. Даже Славе, который был так близко, этого не понять. Только Андрей Неволин понимал это… слишком хорошо понимал.
Славы не было почти две недели, и за это время Наташа окончательно осознала, что теперь ее жизнь изменилась навсегда. Она закрасила седые пряди на голове, но на сердце седина осталась. Наташа начала охладевать к окружающему миру — он казался ей лишь яркой оберткой, скрывающей нечто уродливое и черное. Постепенно ею овладела глубокая апатия. Все, кроме собственного искусства и чужих пороков, стало ей безразлично. Не в силах сидеть дома в обществе матери и тети Лины, которые своими хлопотами, советами и заботами только утомляли ее, Наташа, словно привидение, бродила по улицам родного города, подолгу сидела в парках, на троллейбусных остановках и наблюдала за людьми сквозь солнечные очки, чтобы никто не смог увидеть выражения ее глаз. Теперь у нее было много свободного времени — Виктор Николаевич все-таки уволил ее, а новую работу она искать не спешила. Устроившись на берегу, Наташа тихо и равнодушно наблюдала, как жизнь течет мимо. Через каждый день она педантично ходила к своему прежнему дому взглянуть на дорогу и убедиться, что та мертва — ходила всегда вечером, когда уже темнело — ей не хотелось случайно столкнуться с бывшим мужем. А по ночам, оставшись в комнате деда одна, Наташа то и дело перебирала оставшиеся неволинские картины, внимательно их изучая и улыбаясь чему-то внутри себя. Но при этом в комнате всегда горел свет — все лампочки до единой, чтобы не было теней, не было убежищ для нелепых навязчивых призраков. Наташа начала
