меня с кроткой мученической тоской — собаки умеют смотреть так, что хотя провинились они сами, виноватым почему-то чувствуете себя вы.
— Эдгар, есть хочешь?!
Сон мгновенно слетает с бульдога, и он вскакивает, радостно вертя остатком толстого хвоста. Я причесываюсь и иду в другую комнату, откуда доносится грохот музыкального центра. Сзади раздается глухой тяжелый удар, словно кто-то уронил гирю, — это Эдгар спрыгнул с кровати. В комнате распахнута балконная дверь, в которую вытягивается дым от Максимовых сигарет. Женька с величественным видом валяется на своем любимом диване и просматривает какие-то бумаги, попивая пиво, Максим утонул в огромном кресле рядом с журнальным столиком, на котором стоят пепельница, большая наполовину полная пивная кружка и телефон. Под столиком толпятся пустые бутылки. Максим опять пригорюнился, вслушиваясь в «Бурные воды», — приходя к нам, он всегда ставит оркестр Поля Мориа и под него тоскует о бесцельно прожитых годах. Я приношу себе с кухни мяса и красного вина и некоторое время мы просто сидим и болтаем о всякой ерунде, правда Максима периодически сносит на тему работы. Потом Женька говорит, что отдыхать мне осталось еще три недели, а потом придется ехать в Саранск. При этом он смотрит на меня немного холодно.
— А что этот ваш козел? — рассеянно спрашивает Максим. — Все еще не сменили? Когда восстанете? Когда скинете иго, как я? Упрямый ты, Женька, все ждешь чего-то, терпишь. Все равно ведь ничего не выйдет.
— Именно что козел! — замечает Женька, игнорируя все остальные слова. — В последнее время с ним вообще невозможно стало разговаривать — даже любимый Гоголь его не греет. Раздражается, орет без всякого повода, дерганый стал какой-то. Видать, не все ладно в Волжанском государстве — кто-то прищемил хвост нашему Эн-Вэ.
При этом он снова внимательно смотрит на меня — ну, конечно, про телефон вспомнил. Я делаю вид, что ничего не понимаю и спрашиваю:
— Максим, а что в Волжанске маньяк какой-то объявился? Сегодня по радио передавали.
— Да-а, — Максим делает огромный глоток, — завелся вроде какой-то отморозок — отлавливает баб лет под тридцать и колючей проволокой… — он издает звук выскакивающей пробки и одновременно сжимает кулак. — Еще с прошлого года его обыскались. Наверняка заезжий какой-нибудь, волжанские как-то не маньячат. Вот парадоксально, да, вроде такой большой город, казалось бы, и преступлений подобного рода должно быть больше, а у нас их почти и нетто — мне как-то знакомый психолог рассказывала. Просто не те у нас тут люди, не та атмосфера — некогда нашим психически расстраиваться. Вот обычных убийств на почве бизнеса да бытовухи — это да, этого хватает.
— Нашли тему для разговора, — ворчит Женька и качает головой, и свет люстры взблескивает на серебряном колечке в его ухе. Он берет пульт дистанционного управления и делает музыку чуть потише. — Может, это и не маньячество, а именно продуманные убийства по рядовым причинам. Скольких там — троих?
— Четверых, — отвечает Максим и дает Эдгару луковый крекер, который тот проглатывает не жуя. — Только одна жива осталась. В январе ее к нам привозили — шею исправлять, я как раз у Романыча сидел. Шея-то у нее после проволоки была как котлета, сам понимаешь, и говорить ничего не могла, только шепотом еле-еле. Никого не видела, понятное дело — сзади напал, да не додушил — спугнул кто-то. Свезло даме, — он допивает пиво и встает, чтобы принести из холодильника новую бутылку. Его правая рука делает в воздухе изящный жест. — Нет, ну какая мелодия… а вот это — какой переход, а?! А название — «Мельницы моего сердца»?! А сейчас что? Я твое море, а ты — мой бэби! — гнусавит Максим и высовывает язык, становясь похожим на Эдгара, потом, пошатываясь, уходит на кухню. Так серьезно пьет он только в изгнании. Скоро он заснет, и Женька уложит его на диван, а Максим во время укладывания будет пытаться поцеловать его в шею, бормоча: «Ларик, давай все забудем». Все это давным-давно выучено наизусть.
Едва он скрывается за дверью, как Женька снова делает музыку громче, бросает бумаги и встает с дивана.
— Давай потанцуем, — говорит он и вытаскивает меня из кресла.
— Я же в халате.
— Ничего, ты прекрасно умеешь танцевать в любой одежде.
Он уводит меня на середину комнаты. Под «Мельницы моего сердца» танцевать не так-то просто — это не быстрая мелодия, но и не медленная. Но Женька знает нужный темп, быстро подстраивает меня под него, и вскоре наши движения становятся неотделимы от музыки и друг от друга. Я знаю, зачем он это затеял, — чтобы узнать, что у меня на душе. Женька не раз говорил, что танцуя с человеком — не просто топчась на месте и обжимаясь, а танцуя по-настоящему, в тесном физическом и духовном контакте, без единства которых настоящий танец невозможен, о человеке этом можно узнать очень многое, потому что танец иногда — это нечто большее, чем секс или задушевный разговор. Это может показаться красивой и забавной выдумкой, но я не раз имела возможность убедиться, что это действительно правда, Женька великолепно меня чувствует, несмотря на то, что, как он говорит, между нами никогда не было и не будет полного контакта. «Настоящего, своего партнера в большинстве случаев чувствуешь сразу, и чаще всего он бывает только один — именно по этому принципу построено мастерство некоторых пар, и если их разлучить, то танцевать с другими они уже не смогут так хорошо, как друг с другом, — говорил он как-то. — И если ты когда-нибудь найдешь себе такого, ты этого человека из виду не выпускай. Хотя часто партнеров создают обучением, притиркой — может, я и ошибаюсь насчет тебя».
— Кто тебя напугал, дитя мое? — спрашивает Женька. — Никогда еще ты не была так испугана. Что случилось в этом чертовом Волгограде и при чем тут наш трухлявый сморчок?! Испугана, сбита с толку, совершенно не уверена в себе. Мягче двигайся, мягче, не рельсы укладываешь! Я хоть могу чем-то помочь?
— Скажи мне, Жека, я сумасшедшая?
— Хм-м, прежде чем ответить, я должен подумать о последствиях, — осторожно говорит Женька. — Витек, если б ты была сумасшедшей, ты бы в «Пандоре» не оказалась — это я тебе точно говорю. Я не работаю с сумасшедшими. Ты конечно, сумасшедшая, но в другом роде — о таких, как ты, говорят «отчаянный малый!» Что же все-таки случилось, дружок?
— Я расскажу, Жень, обязательно расскажу, но только не сейчас. И не дергай меня пока, ладно?
— Может хоть скажешь, сколько? — спрашивает он с легкой и немного торжествующей усмешкой. Я смотрю на него сердито, но чувствую, как на моих губах против воли появляется такая же усмешка.
— Ну, восемь тонн.
— Ну, не ахти, конечно, но неплохо. Наш тогдашний разговор крепко на тебя подействовал, да? Может, у тебя и ответ уже готов положительный? Ну ладно, ладно… Не выдвигай левую ногу так резко, ты танцуешь, а не дерешься.
Женька как будто бы пока успокоился и в этот вечер разговор о Волгограде больше не заходит. А ночью, когда специалист в области нефрологии давно уже храпит на диване, а в холодильнике дожидаются его пробуждения поутру две бутылки холодного пива; когда за окном сквозь лунный свет просеивается мелкий снежок; когда я уже засыпаю, все еще пытаясь понять, что к чему, и думая о предстоящей завтра работе, на подушку между мной и Женькой осторожно пробирается Эдгар, удовлетворенно хрюкает и с блаженным вздохом шлепается на бок. Вот уж кому совсем просто в этой жизни.
— Толстая сволочь! — сонно бормочет Женька, и Эдгар снова хрюкает, на этот раз
