жадности, и Чистова просто убеждает человека, что отныне это качество не в нем, а исключительно в картине — как бы блокирует часть его внутреннего мира, закрывает на замок. Принцип самовнушения. Ничего она, конечно, не вытаскивает — такое невозможно предположить даже теоретически. Ох, а что возможно?
«…посетили трикотажную фабрику имени Кирова… а что касается запланированного визита… икорно-балычный комбинат… и с этой целью…» — продолжают ввинчиваться в мозг обрывки городских новостей. С этой целью… А какая у нас цель? Наша цель — светлое будущее!.. Нет, не то… Наша цель — понять. В любом случае — я, конечно, не специалист по психологии — но мне кажется, что нельзя просто так взять и убрать, например, трусость, потому что любое чувство так или иначе связано с другими и уходит очень глубоко в психику, зародившись еще в далеком детстве, — наверное, его можно сравнить с огромным разветвленным корнем, плотно сплетшимся и сросшимся с другими такими же. Выдерни его и ты вытащишь еще что-то, оторвешь кусок, нарушишь общее равновесие, а оставшуюся дыру может заполнить один из разросшихся соседних корней или оба сразу, да и они еще могут срастись — жуткая может получиться картинка… вот, вроде Светочки… А как там говорила Наташа? Донные рыбы, никогда не видевшие солнца? Колода карт?
«…в Михайловском соборе состоится богослужение…»
Так я верю или нет? И если верю, то во что?
А ведь в картине что-то было! Там точно что-то было. И если все так, как говорила Чистова, значит я, возможно, порвав картину… Мотнув головой, я начинаю смотреть в окно, на знакомые заснеженные окрестности. Думать больше не хочется.
«…криминальные новости. Вчера в одну из городских больниц поступил сорокапятилетний гражданин Калмыкии… с двумя огнестрельными ранениями в область груди. Известно, что…»
Мои соседи по купе начинают выволакивать в коридор вещи, и сквозь бормотание в наушниках я слышу, как где-то в вагоне заходится в громком реве младенец.
«… был обнаружен в подвале дома по улице Свердлова. По предварительным данным женщина была задушена куском колючей проволоки и…»
Замечательно, уже начали народ колючей проволокой истреблять, прямо фашистские методы. Это же неудобно, как это можно задушить колючей проволокой?..
«…заявил, что пока еще нельзя с точностью это утверждать, но тем не менее, тридцатидвухлетняя Антонина Назмутдинова стала третьей жительницей Волжанска, убитой подобным образом за промежуток от начала ноября прошлого года. Крупная авария произошла на перекрестке улиц Нахимова и…»
Поезд останавливается, и я выключаю радио и спускаюсь с полки. Вместе с выходящими и их объемистыми сумками меня выносит на перрон. Я кручу головой по сторонам и вскоре нахожу встречающего. Это Максим Венжин, старый армейский приятель Женьки, а также собутыльник, друг «семьи» и хороший специалист в области нефрологии. Глядя на него, никогда не подумаешь, что Максим в свое время был одним из отцов-основателей «Пандоры» — невысокий и к тридцати годам прилично располневший от любви к пиву, с рассеянным и каким-то беззащитным выражением глаз и младенческим лицом, Максим кажется самым простодушным человеком в мире. На самом деле это далеко не так, и простодушен он в этом мире только для двоих — для жены и собственной собаки. Сейчас он выглядит на редкость плачевно и похмельно, а это значит, что он все еще в изгнании из родного гнезда и ночью заснуть будет невозможно из-за его раскатистого храпа, потому что, будучи в изгнании, специалист в области нефрологии всегда живет у нас. К счастью, изгнания редко затягиваются дольше, чем на неделю.
— Привет, — тускло говорит Максим и легонько встряхивает мою руку. — Целовать не буду, перегарный… Женька сказал встретить…о-ох, — он трет висок. — А ты без вещей что ли? Как это? Где сумки, баулы, негры с тюками на головах?..
— Ох, Макс, поехали, я очень устала.
— Тогда держись, — предлагает он и подставляет согнутую крендельком руку. Мы идем к автостоянке, вернее ведем друг друга, потому что меня пошатывает от усталости, а Максима как обычно от временного разлада в семейной жизни. По дороге я спрашиваю, изгнан ли он из дома вместе со своим джипиком-»витарой».
— И с «витарой», и с Эдгаром, — сонно кивает Максим. — На нем и поедем. В смысле, на машине, не на Эдгаре.
Уж конечно, не родился еще тот, кто мог бы поехать на Эдгаре. Мы добредаем до машины, я забираюсь на заднее сиденье и только собираюсь вольготно развалиться на нем, как в проеме между передними сиденьями появляется гротескная, приплюснутая, сморщенная морда с огромной смеющейся пастью и широченным языком. Морда протискивается между креслами, следом удивительно ловко для таких габаритов проталкивается упитанное тело, покрытое короткой белой шерстью — и вот уже Эдгар рядом на сиденье и, издавая восторженные вязкие похрюкивания, которые давным-давно заменяют ему лай, слизывает с меня макияж и топчется по животу и ногам, а вес у него — ого-го! Я пытаюсь отпихнуть его, но всякий, кто пытался отпихнуть от себя толстенного английского бульдога, который хочет выказать ему свою любовь, скажет, что занятие это — бесполезное.
Забавно, что Лариса, дражайшая супруга Максима, каждый раз выгоняя мужа из дома, выгоняет вместе с ним и беднягу Эдгара, который ровно ни в чем не виноват. «Кобели!» — кричит Лариса каждый раз вслед двум покорно удаляющимся спинам. — «Видеть вас обоих не могу! Кобелины проклятые!» И если обвинения в адрес Максима обычно небезосновательны — как и всякий нормальный мужик, он любит женщин и помимо собственной жены и довольно часто, то тринадцатилетний Эдгар давно утратил интерес ко всему в этом мире кроме еды.
— Фу! — говорю я всю дорогу до дома, стараясь защититься от слюнявых бульдожьих поцелуев. — Фу, Эдгар, отстань!
Эдгар, конечно, не слышит — к старости он оглох, правда оглох весьма избирательно. Можно битый час стоять рядом с ним и громко звать по имени, чуть ли не орать прямо в ухо — Эдгар не реагирует. Только под конец он может повернуть голову и удивленно- вопросительно взглянуть на вас: зачем это вы здесь стоите — может, хотите чего? Но если хоть даже в километре от него шепотом произнести слово «еда», Эдгар примчится с резвостью пятимесячного щенка, разумеется, тут же сделав вид, что оказался здесь совершенно случайно. За то время, что Эдгару доводилось ночевать у нас, я успела к нему привыкнуть. Дома, конечно, теперь все снова будет в шерсти и слюнях, и ночью Эдгар наверняка будет похрюкивать во сне где-нибудь на нашей с Женькой кровати. Впрочем, сердиться на него невозможно, даже сейчас. А пальто можно и почистить.
Втроем мы втискиваемся в затейливо расписанный лифт. Максим кряхтит, прижимая к груди ящик с пивом, который купил по дороге, Эдгар, раздраженно похрюкивая, пытается достать задней лапой до уха, но у него ничего не получается.
— А тебе разве сегодня не надо в клинику? — спрашиваю я, тревожно поглядывая на пиво. Максим качает головой.
— У меня выходные. Может человек себе выходные позволить?!
— Смотря как выходить. Если так, как ты, то никакого здоровья не хватит, и не спасет тебя, Макс, ни твоя дипломированность, ни коллега-гастроэнтеролог.
— Ты такая же гарпия, как и Ларка, — бурчит Максим. — Уж и расслабиться нельзя человеку.
— Я не гарпия, я ангел божий, только ты этого не замечаешь, — кротко говорю я. — Иначе выгнала бы тебя к чертовой матери давным-давно, в первый же раз. Эдгара бы, впрочем, оставила. Да, Эдгар?
