английской миссии. Когда в 1909 году шаха свергли, Игорь вернулся в Москву, а Клим по совету знакомого англичанина уехал в Китай: там открывались неплохие возможности для белых парней с головой и бойким характером.
Шанхай — два года службы в чайной компании. Потом Аргентина — пестрые трущобы, работа в типографии, а по вечерам — танго на тротуарах, залитых рыжим солнцем и дешевым вином. Политика, борьба за честные выборы, незабываемая инаугурация Иполито Иригошена[2], первого всенародно избранного президента. Весь Буэнос-Айрес пел от нестерпимого, задыхающегося счастья…
Клим писал сатирические памфлеты во всевозможные ежедневники, созданные на время выборов, — испанский язык давался ему легко. Потом были национальные газеты, журналистская слава — лестная и малоприбыльная, — приглашения в Каса-Росада, розовый президентский дворец…
В Россию Клим отправил только одну открытку — в Москву, младшей кузине Любочке, с которой они так весело проводили зимние каникулы. Очень уж хотелось рассказать, кем он стал и чего добился. Но Любочка не ответила, и связь с Россией окончательно оборвалась. К тому времени Клим сменил гражданство.
Гробовая обида на отца стерлась от времени: он вдруг превратился в не очень умного и оттого недоброго человека, который поступал с сыном так, как в свое время поступали с ним. Когда Клим получил известие о его смерти, он только удивился: надо же, папенька что-то ему оставил? Раз дают наследство, надо брать — за дом на Ильинке наверняка можно выручить большую сумму.
Глава 2
1
Когда Клим проснулся, Григория Платоновича в каюте не было. Он вышел на нос парохода. Река за лето обмелела, у борта суетился лоцман, измеряющий глубину. Бабы- спекулянтки, ночевавшие на палубе, доставали вареную картошку и коробки с солью. Между корзин и тюков бродила курица.
— Мыс обогнем, и Нижний будет, — сказал Григорий Платонович, подходя к Климу. — Что, соскучились по родным местам?
Клим кивнул. Он не узнавал ни гору, ни берег, ни острова, куда в детстве столько раз ездил рыбачить. Деревья стали выше? Дач новых настроили?
Мимо проплыл плот.
— Эге-гей! С добрым утречком! — вопили сидящие на нем мальчишки и размахивали картузами.
Волна от парохода чуть не захлестнула их.
Клим с замиранием сердца глядел на зеленые, искромсанные оврагами кручи. Лодки рыбаков, дровяные баржи, юркие фильянчики[3] с черными самоварными трубами. Справа ярмарочные склады и пристани; слева — белоснежный Печерский монастырь.
Золотые купола церквей разом вспыхнули на выглянувшем солнце. Колокольный звон и протяжные пароходные гудки…
Вот она, родина моя, губернская прелестница, первогильдейская купчиха… Дворцы, часовни, трактиры, страшная Миллионка, где в каждом доме притон, каждый день праздник — то драка, то пожар. Эх, смесь барокко с Ориноко…
Пароход подошел к пристани общества «Кавказ и Меркурий».
— Эй, на «Суворове»! — гремел рупор.
— Есть!
— Подавай чалку!
— Есть!
Упали сходни.
— Приехали!
Ошеломленный и веселый, Клим смотрел на заваленную тюками пристань, на солдат, спавших на вытоптанном газоне вокруг Фонтана Благотворителей.
Григорий Платонович торопливо раскланялся:
— Ну все… Я пойду, мне тут недалече.
— Счастливо.
Клим вдыхал дегтярный, дымный, лошадиный запах набережной. Носильщик в грязном фартуке волок тележку с чемоданами. Извозчики в бархатных шапках орали через площадь:
— Пожа-пожалте, товарищ-барин! Во как прокачу — довольны будете!
Лошади все полудохлые: оно и понятно — хороших забрали в армию.
— Ваше сиятельство, со мной, со мной! Вот на резвой!
— Барин, барин, да куды ж ты… Эх, душа твоя иностранная! У Митьки кляча по дороге сдохнет!
Извозчик погрузил чемоданы, взлетев на козлы, чмокнул губами:
— Пошла, милая!
Город стекал по высоким склонам к Рождественской улице с ее банками и пароходствами. Солнце сияло в огромных, наполовину пустых витринах.
Артель военнопленных в синих вылинявших гимнастерках, мастеровые в картузах с лаковыми козырьками, ломовики, санитары, монахи с кружками «На восстановление обители», интеллигенты с газетами, торчащими из карманов… Но с самого утра у всех усталость на лицах. Народ тут не жил, а выживал, включая двух красавиц, промчавшихся мимо в автомобиле.
Когда поднимались по крутому Похвалинскому съезду, Клим оглянулся. У моста через Оку раньше были столбы с двуглавыми орлами — теперь остались только постаменты. И городового нет — а ведь какое хлебное место для него было!
Ильинка — яркая и хвастливая, в каждом доме — история, тысячи смыслов. Здесь же гордость всего квартала — Вознесенская церковь. Большой ее колокол по праздникам гудел так, что дрожали стекла в рамах.
— Остановись! — велел Клим извозчику. Спрыгнул на мостовую перед светло-желтым особняком с мезонином и, сняв шляпу, замер.
Ничего не изменилось. Даже в кухонном окне тот же фикус, те же пыльные флаконы из-под духов, которые собирала Мариша, мамина прислуга. Тот же деревянный тротуар с выпадающей доской, та же рытвина на дороге — здесь то и дело рассыпались возы.
— Ну что, подавать чемоданы-то? — спросил извозчик.
Клим медленно кивнул:
— Подавай.
2
