им поставили памятник в Нижнем Новгороде, никто не знал. На постаменте было указано, что это Клара Цеткин и Роза Люксембург[21], но, судя по рожам, их лепили с того же Карла Маркса, только без бороды.
Самое главное — надо убрать мордатого милиционера на Новобазарной площади. Официально рынок на ней был закрыт, но каждый день на прежнем месте собиралась великая толпа. Частную торговлю в Нижнем Новгороде то разрешали, то отменяли, и милиционер не знал, положено ему гонять «преступных хищников спекуляции» или нет. Он осуществлял диктатуру пролетариата по собственному разумению: забирал всё, что приглянется самому, жене, начальству и друзьям. С бывалыми мешочниками он находился во взаимовыгодной дружбе; торговцы попроще вскладчину покупали ему водку или платили мальчишкам, чтобы они осаждали его:
— Дядь, а дядь, дай из ружья стрельнуть!
Милиционер рычал, иногда замахивался прикладом, но бегать за ними ленился. Нина невольно пригнулась, когда проходила мимо; впрочем, тот был занят важным делом: орал на перепуганную деревенскую бабу.
Рынок кипел, как огромная кастрюля. Торговали всем на свете: портянками, елочными игрушками, маковыми плитками, кокаином. Бранились, дрались, закусывали на ходу.
Старик генерал в треснутых очках продавал трубу от граммофона. Стоял, пряча стыдливые глаза, жевал обкусанный конец седого уса. Старуха в гимназической фуражке поверх платка сбывала две немытые сковороды. Мальчишки совали прохожим трясущегося щенка, шведские спички и папиросы «Ява». Плеск луж под ногами, толкотня, крик:
— Я претензию могу заявить!
На заборе огромный плакат: «Торговля хлебом, как внешняя, так и внутренняя, должна быть государственной монополией». Жора спрашивал Нину: зачем вообще нужна эта монополия? Все просто: сначала ее ввели по дурости — правителям казалось, что это поможет решить проблему голода, — а потом большевики распознали, что распределение продуктов — это кнопка, которой включается верность: люди служат тому, кто их кормит. Теперь большевики от нее не откажутся, потому что по-другому они не могут заставить население работать на себя. Разреши свободную торговлю, и власть уплывет к другим кормильцам — спекулянтам и их прихлебателям.
У забора — рогожа, на ней — старые дверные ручки, солдатские ремни и древнее Евангелие в бархатном переплете. Нина кивнула Ефимке — худому парню с дергающимися от тика воловьими глазами. Тот поманил слоняющегося рядом мужика: «Последи за товаром», поднялся и зашагал прочь сквозь толпу; Нина — за ним.
Ефимка вошел в бывшую сапожную мастерскую и встал на лестнице, дожидаясь Нину. Они поднялись на второй этаж. Свет из пыльного окна едва освещал обитые рассохшимися досками стены и крепкую низкую дверь.
— Деньгами будете платить? — спросил Ефимка.
Нина достала из нагрудного кармана керенки:
— Риса два фунта, меду полфунта, соли — вот сюда, в спичечную коробку насыпьте. Чай — как обычно, и хлеба… Только в прошлый раз я просила чистый, без примесей, а вы опять подсунули бог весть что.
— Это в пекарне мухлюют, — отозвался Ефимка, судорожно мигая глазами.
Она передала ему деньги и альпийский мешок для провизии, и Ефимка скрылся за дверью. Нина ждала, нетерпеливо постукивая кольцами по косяку. С площади доносился гул голосов; она выглянула в окошко — черная базарная толпа трепыхалась, как рыба в садке.
Наконец Ефимка вернулся. Нина пересчитала покупки. Из мешка божественно пахло свежей выпечкой.
— Вы знаете кого-нибудь, кто покупает старинное золото? — спросила она.
— Какого сорта?
Нина достала гробик и, не выпуская цепочки, протянула Ефимке.
— О, господи — скелет… — охнул тот, заглянув под крышку. — Где ж вы это взяли? Надо бы хозяину показать.
Нина забрала у него кулон:
— Этому гробику двести с лишним лет. Я сама покажу.
Ефимка помялся:
— Ну… не знаю… Впрочем, наверное можно, раз такое дело. — Он открыл дверь и поманил Нину за собой.
Мрачный коридор, заваленный пустыми ящиками. Лестница вниз, опять на первый этаж. Маленький дворик. Черный цепной пес со свалявшейся шерстью кинулся к ним, но, узнав Ефимку, завилял хвостом.
Нина опасливо косилась по сторонам. «Заведет сейчас и прибьет», — подумалось ей.
— Сюда пожалте-с, — показал Ефимка на покосившуюся сторожку.
В комнате сильно пахло жареной рыбой — бородатый человек сидел у окошка и ел.
— Дядя Гриша? — изумилась Нина. — А ты здесь какими судьбами?
Тот вскочил, раскинул руки, чтобы обнять ее:
— Племяшечка! Ой, погоди, у меня все пальцы жирные… Ну-у сколько лет, сколько зим! Как поживаешь?
2
Дядя Гриша отослал Ефимку на рынок, а сам придвинул Нине тарелку с холодной мойвой:
— На-ка закуси. Очень хорошо, что ты меня нашла — я с тобой о деле потолковать хотел.
Но Нина его перебила:
— Ты давно в Нижнем? Почему ты к нам не зашел?
Дядя Гриша вытер руки старой газетой.
— Такими делами ворочаю, что родню лучше не приплетать, — сказал он. — А то не ровен час, и вас вместе со мной загребут. Вон гостинцев собрал вам. — Дядя Гриша показал на большой короб в углу. — Хотел ребят сегодня к вам отправить, а ты сама мне на голову свалилась.
— Как завод? — спросила Нина.
Дядя Гриша только рукой махнул:
— Петька Уткин, большевик наш местный, собрал мужиков у старосты и объявил, что надо делать сельсовет, а завод и имение конфисковать. Я пришел к ним. «Кто, — говорю, — сырье будет поставлять? Кто машины чинить? Петька? Ну назначьте его управляющим, а мы посмотрим, как он справится».
— Отстоял завод? — с надеждой спросила Нина.
— Цеха не тронули, а дом твой дотла сгорел.
— Бог мой…
— Бабы сказали: это Уткин поджег, да его же за это и выгнали. А то кто знает? Он и избы спалить может.
Дядя Гриша сам объявил в Осинках советскую власть и вывесил над заводскими
