— Ушли. В России мир. Рады?
— Как не радоваться, миру всякий человек рад, — проговорил Дионисий — Это Кустов готов воевать хоть с чертом, а нам лучше мир. Мир и тишина.
— Мир и тишина, — задумчиво сказал Бошняк — Здесь-то уж мир и тишина. Как тут живы аборигены? Сдружились ли? Нет. Плохо. Но об этом потом.
Фрегат встал на якоря. По трапу начали сходить мужики, бабы, дети. Все с некоторым удивлением смотрели на хмуроватые сопки, но более веселые, чем те, которые они видели на Амуре, на ширь тихой бухты, щурились от яркого солнца, улыбались. Кажется, пришли в свое царство. Мечта об этом царстве завела их в неведомую землю. Ошалевшие от одиночества матросы обнимали, целовали мужиков, баб, девок, детей. Шутили:
— Эй, Лаврентий, уж больно долго целуешь Софку. Муж у нее есть.
— Ладно уж, дайте живой дух почуять. Не отбиваю. От скукоты замлели.
— Как тута жизня?
— Жизня, братцы, что надо. Скукотно, то да. Зверья, рыбы, птицы, всего — завались! Земля здеся как пух. Кол посади — дерево вырастет. Я в зиму привадил к казарме фазанов, сотнями ходили на корм, брали только самых жирных, — хвастал Дионисий, чего с ним никогда не случалось — Живите, не убегайте.
— Такого не будет, служивый. Нам отселева уже бежать некуда, да и несподручно. Сами шли сюда за мечтой и надеждой. Может быть, это наша судьба. Так зачем же все это упускать, — ответил Феодосий Силов.
Лаврентий Кустов облапил Лущку Ворову, но тут же подался назад, опаленный ее жгучим взглядом. Она погрозила пальцем, сказала:
— Убери зенки, матросик, уронишь в море, кто доставать будет? А здесь хорошо; солнце, тепло, не ветрено, — потянулась Лушка. Пошла по прибойной полосе.
Лаврентий подался следом, но сдержал себя, только шумно выдохнул, будто из воды вынырнул.
Ну, а наш Митяй, как всегда, начал жизнь с приключений. Шел по трапу, сорвался и плюхнулся в воду. Не спасовал, а крупными саженками поплыл к берегу. Мужики выдохнули и сказали:
— Окрестился Митяй в морской купели, теперича уж точно жить нам тут до скончания века. Хорошая примета!
— Эко купель, ладная купель, — дрожал Митяй, отжимая бороду, дрожал и от испуга, и от холодной воды.
Бошняк распоряжался на судне, вокруг Лаврентия столпились мужики, слушали его рассказы.
— Земли здесь пустотные. Люда почти нет. Может, наберется пять-шесть чумов на всю Аввакумовку. Речку мы Эту прозвали так потому, что в ней едва не утонул наш Дионисий Аввакумов. И больше мы о здешних людях ничего не знаем. Они тожить к нам не идут. Я в том виноват, прогнал инородцев.
— Дело исправимо, ты прогнал, а мы приветим, будем Дружить с ними, все когда помогут в трудный час, — пробасил Феодосий.
— А так места здесь тихие, не суматошные…
— Видим, что тихие. Но земли не амурские, кругом тайга, пока пашню подымешь, не однова пуп сорвешь, — сердито бросил Фома.
— Не сорвешь. Жив будешь. Жаль, что никто тебе ее не приготовил. Пошли матросам помогать, потом наговоримся, — оборвал Феодосий.
Долго и шумно разгружались пермяки. Горы тряпья, бороны, сохи, ящики с гвоздями, грабли, вилы, черепки — все на берегу. Но последнего коня свели уже в сумерках. И, может быть, впервые за сотни лет, с той поры, когда бешеные кони Чингисхана затоптали костры, омочили свои копыта в тихой гавани, монголы убили всех живущих на этих берегах, снова запылали костры, зашумели люди, запела и заплакала трехрядка, из тьмы ей вторил стон чаек. Тревожатся чайки, непривычно им слышать говор людской, россыпь музыки. Им ли только? Везде тревога. С сопки топорщил рыхлые губы тигр, скалил клыки, чуть порыкивал, посматривая на множество огней. Ушел от шумного соседства изюбр. Ускакал за сопку табун пятнистых оленей. Убежали прочь косули. Еще и потому, что к этим звукам примешивался запах пота, густого дыма…
На бухту осели туманы, незаметные, мягкие. Закрыли воду, небо, табор пермяков. Тихо покачивались, ползли мимо, в сопки. Спит тайга.
Но не спит табор кочевой: новая земля, новые тревоги, заботы. Не приходил сон. Он стоял у изголовья пермяков, не спешил усыпить. Думы одна за другой всплывали в мозгу, будто шли они из глубины моря, с тихим шелестом накатывались, тревожили. Эти думы продолжились и во сне. Уснули пермяки, во снах обживают эту землю. Лишь не спят капитан Бошняк и старший матрос Кустов.
— Ни пушек, ни матросов я тебе не дам. Пороху и свинца привезли достаточно. Твоими солдатами будут мужики. Это бунтари, беглые, но эти люди, не жалея живота своего, строили Николаевские укрепления, Чнырахскую крепость, случись бой, они тоже бы не стояли в стороне. Во всем держись Феодосия и Пятышина, — ровно говорил Бошняк, — первый горяч, второй спокоен. Понимаю, что трудно будет отбиться с двумя пушчонками, например, от фрегата, но ваша сила в том, что вы всегда можете отойти в тайгу, переждать смутное время. Иноземцам не с руки здесь долго торчать на якоре. Уйдут, и снова земля ваша.
Скоро в капитанской каюте потухла свеча. А тут и рассвет рядом. Загомонили чайки, закрякали утки, загоготали припоздавшие гуси. Зашевелился пермяцкий лагерь, зашумел в тумане. Крики, звонкий смех, шумные шлепки по воде — все это разбудило туман. Он начал отползать от неспокойных людей, стекать в море.
— Ой, бабоньки, какой я сон видела, — сочным грудным голосом говорила Харитинья — Быдто вышел из воды добрый молодец и стал звать меня в подводное царство, чтобыть я там царицей стала. Сам глазастый, чернявый, борода в колечки завилась, ласкает теплущими руками.
— Отъелась, заскучала по Ивану, — бросила Меланья.
— У голодной куме — хлеб на уме.
— Похож на Лаврентия, да? — хохотнула Софка — Бороды только нет, а усы колечком.
— А ну вас, дайте досказать. Зовет этот молодец к себе, — мол, в золотом дворце будем жить, на перинах спать, нежиться, любиться, — а сам целует, целует, да жарко, ажно под животом захолонуло. Едва отбилась, — досказала сон Харитинья, начала чесать льняные волосы густым гребнем.
— Вот почнем поднимать землю, то забудешь про своего молодца, силушка в землю уйдет.
— Да будет тебе, Меланья, ить то сон, а можно ли снам верить. Пустое. Знамо, приятственно, когда тебя красавец целует. Мой-то бородач совсем закосматился.
— Бес то, бес, а не добрый молодец, — с налетом зависти сказала Марфа.
— Ежли и бес, то все равно — к добру он приходил, — разгадала сон Варя. Но почему-то потупилась и затаенно вздохнула. Устало поглядела на Андрея, который стоял на камне и смотрел в даль моря. Вообще бабы давно стали примечать, что Варе неприятны разговоры о ворованной любви, измене, вообще о чужих мужиках. С Варей согласились, что сон, должно быть, в руку. Эта баба легко вошла в жизнь женщин, к ней прислушивались, верили, любили. И было за что: каторга, сибирская маета, спасение мужа сделали ее мудрей и многих баб добрей. Вчера она Софке сказала:
— Ты, душенька, не мечи свои жаркущие глаза на матросов. При муже живешь. Не хватало нам еще того, чтобы наши мужики с матросами подрались. Нам здесь надо жить одним миром, два ни к чему…
Софка другой бы бабе ответила дерзостью, но здесь смолчала и ушла в палатку.
Варя смотрела в спину Андрея. Ей Давно хотелось рассказать, как и почему согласился их спасти Евдоким, а там будь что будет… Но мудрость брала верх. Зачем выдавать свою тайну? Живут хорошо, а что было, то быльем поросло. Андрей обернулся на ее взгляд, улыбнулся и сказал:
— Уж сколько лет прошло, как мы бежали с каторги, а все не забывается она. Но здесь-то, наверное, о нас не вспомнят?
— Не должны, — кивнула головой Варя — Да и отработал ты ту каторгу: Невельскому помогал, работал, как все, ежли не лучше.
— Мне тожить приснился сон, — заговорила Парасковья Пятышина, — будто иду я по небу и собираю звезды в подол. Они тепленькие; звенят в подоле-то, пересыпаются, искрятся. Полнющий подол набрала и шасть домой. Сереге показала, а он и скажи, что, мол, для ча ты простых камней набрала. Я глянула в подол, а там и взаправду речная галька. Варь, а Варь, иди разгадай мой сон!
— А че тут разгадывать, разбогатеете вы, а потом снова станете бедными. А вот почему, того не знаю.
Варя редко кому нагадывала плохое. Зачем? Плохого в жизни и без того много; хорошего — как крупиц золота в пустой породе. Нагаданное может свершиться через год, два, спасибо скажут Варе, мол, праведно нагадала. А вот Пятышихе нагадала на зло. Не любила она Пятышиху, которая часто корила Сергея за то, что он сорвал их с места, детей сгубили, будто у других не умирали дети. Жадновата, высокомерна, мол, ее Сергей кузнец, а кто ваши мужья.
— Чевой-то ты мне, девонька, сон никудышный нагадала?
— Да уж как вам приснилось, то и нагадала.
— Ну, ну, поживем — увидим. Не обернулось бы это супротив тебя, дорогая Варюша, — елейно пропела Пятышиха.
— А я видела во сне тятеньку, будто ругал он меня, что бросила его одного в холодной могиле. А пошто он ругал? Скажи, Варя?
— Это хороший сон, Марфа Карповна; когда ругают, то все случается наоборот. Значит, хвалил он нас, просил любить энту землю, быть бы ласковыми с ней. Быть вам с Митяем счастливыми. А могилы — здесь ли они, там ли — все одно в земле.
— Вот и я подумала, что ругать меня не за что, теперича эта наша земля, мы ее выстрадали, ногами вымеряли, не однова горючей слезой омыли. Спаси тя бог, Варя, всех-то ты приласкаешь, всех-то утешишь. Ангел ты наш утешитель.
Туман рассеялся. С гор дул легкий ветерок. Фрегат поднял паруса и пошел в море. Пермяки, как человека, провожали судно, знали его участь, отдавали последний поклон. Поглотит корабль морская пучина, умрет, но в памяти этих людей он останется навсегда.
— Ну вот и все, давайте, мужики, отабориваться, место под деревеньку выбирать, — хмуровато сказал Феодосий, вяло побрел на яр.
— Выбирайте место, а строить и мы поможем. Но надо выбрать поближе к посту, далеко не след забираться, мало ли че? — проговорил Лаврентий Кустов.
— То так, — согласился Феодосий, — случись беда, скопом легче ее отвести. Андрей, Иване, коней седлайте, поедем посмотрим места тутошние.
— Недалеко от поста, в том углу бухты, есть поляны. Это рядом, можно и пешком добежать.
— Нет, поедем вершной, с коня лучше землю видно, — не согласился Феодосий — Вот там речушка, как вы ее прозвали? — показал с яра на небольшую речку Феодосий.
— Ольгой. Это заглавная речонка, что впадает в бухту. — Там и осмотримся.
Всадники проехали берегом бухты, выехали в долинку речки Ольги. В устье были полянки, но не столь много, чтобы можно было сразу соху пустить. Поехали дальше, а надежде подыскать чистые места. Не проехали и версты, как мимо них проскочил табун кабанов, несколько косуль ускакали в сопку.
На небольшой полянке стоял изюбр, увидев людей, сердито фыркнул, ушел в орешник. Андрей быстро сдернул с плеча кремневку, но зверь уже скрылся с глаз.
— Что говорить, землица будет трудной, полянок кот наплакал, кругом орешники да дубняки. Это не амурская земля. Придется немало покорчевать, — уныло проговорил Иван.
— Буде, Иване, не пускай вселенскую слезу, осилим. Сколь сможем нонче посеять хлебов, столь и посеем. Зверей ты сам видел, — не перевелись. Рыбы тоже много, бухта ажно кипит, — ровно говорил Феодосий. Хотя сам тоже с тревогой посматривал на эти непролазные чащи. Поработать придется — А може, где есть земли почище? — повернулся он к Лаврентию.
— Может, и есть, скажем, по Аввакумовке, но это далеко от поста, да и мы туда всего раз хаживали.
— Эх, вы, просидели год сычами, а землю не прознали! — проворчал Феодосий — Ладно, с божьей помощью осилим. Глянем еще чуток и будем вертаться назад.
На поляне, которая была не больше цветастого одеяла, водился бурый медведь. Он огромными лапищами перевернул валежину. А под ней муравьи. Положил лапу на муравейник, ждал. Скоро муравьи облепили лапу. Этого и хотел старый космач, начал длинным языком слизывать муравьев. А они кислые. Лизал, от удовольствия кривил морду, закрывал глаза, громко чавкал.
Всадники остановились, медведь увлекся, не слышал их, смотрели на работу медведя. Лаврентий не удержался и закричал:
