– Успеешь, обжора. А каша еще не готова.
Лишь после этого Хоакин ощутил себя дома. Разбойничья жизнь не меняется, что бы ни случилось. Пахнет мятой и подгоревшей кашей, под ногами суетятся зайчата и бурундуки. Надо поспрашивать у Фуоко, как она попала в храм. Можно биться об заклад: своих родителей она не знает. А зайчата – признак верный.
Лиза становится Романтической Подругой. А это значит, что земля справедливости вновь настигла его. Ведь Деревуд – это не географическое понятие. Это состояние души.
Истессо раскрыл книгу на первых страницах. «Календарь гостей Деревуда на август». Все правильно. Клетки таблицы перестали быть пустыми; их заполняли ровные строчки текста.
– Что-то случилось? – Лиза глянула на стрелка. – У тебя, удивленное лицо. И счастливое.
– Нет, нет, ничего. А где мы находимся?
– Как где? Ах да, ты же не помнишь… Мы в лесочке, что неподалеку от Доннельфама. В лагере вольных стрелков. Когда выяснилось, что ты победил Базилиска, народ повалил в леса валом.
– Я все-таки победил Базилиска. Всегда знал. Как же это случилось?
Лиза обтерла руки об подол. Подошла к Хоакину, обняла его за плечи.
– Милый, милый, бедный мой Ланселот! Ты все успел позабыть. Но я расскажу тебе. Тем более что это весьма занимательная история. Ее стоит послушать.
– Еще один щелбан.
– Так нечестно. Вы придумываете правила на ходу.
Ойлен с усмешкой посмотрел на поэта:
– А как по-твоему, дурачок? Кто еще станет придумывать правила в игре, в которую играю я? Шарлатан Тримегистии?
Скульптор и поэт засели в пустынном зале, обжираясь и пьянствуя. Стены празднично белели штукатуркой (Ойлен подрядился расписать их фресками из жизни герцога), на пыльных коврах стояли подносы с колбасами, перепелами и сырами. Бутылки и бочонки высились в живописном порядке: от скуки Тальберт выстроил из них макет Базилисковой Камении. Получилось довольно похоже.
Конкурентов у проходимца не было. Коллекция подхалимов и болтунов, которую собирал герцог Розенмуллен, находилась пока в зачаточном состоянии, так что зал (ей предстояло стать Залой Вольных Художеств) пустовал.
Но не совсем. Кроме плутов здесь обитали пленницы. У окна примостилась Лиза, пустыми глазами глядя во двор. Маггара и Инцери сидели обнявшись на подоконнике. Все мелкие ссоры, раздоры забылись перед лицом общей беды.
– Ах, если бы я оказалась там, – потерянно повторяла элементаль. – Я бы этому Базилиску вмазала. Уж натянула бы ему глаза на жопу.
– Пустая болтовня, – заметил Ойлен, раздавая карты. – Базилиск муху своими глазами на лету окаменяет. По Хок выкарабкается. Недаром он из Ланселотов.
Пленницы вздохнули, а поэт добавил:
– Базилиск… он того… кхе-кхе! Говорят, зрение у него ослабло. Может, и не убьет до смерти.
Повисла тишина, нарушаемая лишь шлепками карт по подносу да всхлипываниями Маггары.
– С другой стороны, – подал голос Ойлен, – может, мне самому сразиться с Базилиском? Неле говорит, что у меня каменное сердце. Йост, отец мой, утверждал, будто желудок у меня железный, а глотка – медная. И когда выпью – голова становится свинцовой; Что мне зверь сделает?' Эй, это ты стучишь?
– Нет, не я, – испуганно встрепенулся поэт.
– Это Глинниус, – сквозь слезы пояснила Фуоко. – Только он умеет так греметь.
Игроки прислушались, отложив карты. Звуки разносились отчетливо и громко, словно полковой барабан провожал мародеров на эшафот.
Бум. Бум. Бум. Бум.
– Ну пошла потеха. – Тальберт недовольно наморщил нос. – Кажется, мне работки привалит. Копчиком чую.
Двери распахнулись.
Бум. Бум.
Голем бережно присел и положил на пол свою ношу, В первый миг Фуоко не разглядела, что он принес. Потом вскрикнула, бросилась к лежащему:
– Хоакин!
Загремели по полу сбитые бутылки. Сама того не замечая, Лиза разрушила винную Камению, над которой возился Тальберт.
– Силен, знать, разбойник, – объявил голем. – Под старость Базилиск. Слаб стал глазами. Придется, Тальберт. удружить. Вящей славе потрудиться.
В дверь просунулись головы Пампфеля и Ганхеля. За ними мелькнула недовольная физиономия профоса.
– Что такое? Непорядок! – рявкнул профос – Отчего слезы? Зачем? Отставить слезы. Немедленно. Эй, Ганхель, Пампфель!
Стражники вошли.
– Молодцом парень, молодцом, – тоном знатока объявил Ганхель, обходя Хоакина. – Иные на полбрюха каменеют, иные – до подмышек. Потом добивать приходится. Чтоб не мучились, значица. А на этом ни песчинки.
Он присел возле обеспамятевшего Ланселота. Клинком раздвинул зубы Хоакина, влил несколько капель вина. Стрелок чихнул и открыл мутные, непонимающие глаза.
– Господин Фортиссимо? – жалобно спросил он у Лизы. – О мой король, как причудливы ваши облики.
– Готово дело. – Ганхель поднял глаза к небу. – С мертвыми разговаривает. Ничего, сейчас оклемается. Эп. ваятель!
– Да, господин стражник.
– Дельце есть. По велению господина профоса. Мрамор сейчас подвезут, увековечишь вот их, – он небрежно махнул рукой в сторону Фуоко и Хоакина, – в камне.
– Жаль старого скульптора, – заметил голем. – Умер бедняга Пчеллини. Какой был мастер!
Тальберт похлопал Хоакина по щекам, дернул за нос Стрелок застонал, попытался отвернуться.
– Скульптуру изваять? Это работка славная, – заметил Ойлен. – А как с оплатой?
Профос сморщился:
– За деньгами дело не станет, лентяй. Триста. Когда управишься?
– Завтра. К самому утру будет готово.
Стражники переглянулись.
– К утру? – обрадовался профос – Так быстро?
– А что возиться? Была бы работа какая. Маши себе молоточком и маши.
– Еcли к утру, – почесал в затылке Ганхель, – то мы едва успеем. Бюргеров оповестить, помост сколотить.
– Не рассуждать! Ваше дело – приказ.
Профос приосанился, ткнул Ганхеля пальцем в грудь.
– Ты. Головой отвечаешь. За наличие присутствия мест на церемонии. Ясно?
