вот что: первый сурикен, который Нашка швырнула в его уже почти втрое уменьшившуюся фигуру очень быстро, он отбил, а вот второй — Нашке самой стало удивительно, насколько она медленно и тщательно прицеливается, по всей науке бросковых приемов отводит руку, и как верно, чуть-чуть, всего-то на полшага перемещается, чтобы левый глаз наемника был виден особенно точно… — второй сурикен он отбить уже не успел.
Звездочка вошла неглубоко, пожалуй, не до смерти его поразила, зато попадание это вызвало такую мучительную, зверскую, невообразимую боль, что наемник заныл, повышая голос, и упал назад, даже меч у него заскрипел-зачертил острием по мостовой, но он его не выпустил, только как-то отодвинул от себя, может, сделал выпад, неосознанный, неприцельный, будто механическая игрушка… А левой он уже пробовал выдрать сурикен и не видел ничего, потому что зачем-то дергал его не вперед, а вбок, делая рану обширней и глубже.
— Ты че?… — заговорил Кореня и больше ничего произнести не успел.
Он уже падал, потому что бросковый нож Нашки торчал у него чуть ниже кадыка. Собственно, этот ее бросок вышел не очень надежным, она собиралась в подшейную ямку попасть, но ту закрывала рубаха из плотной кожи, вот Нашка и бросила свой первый метательный нож чуть выше, а это… В общем, это был не самый лучший удар, в принципе — неточный, оставляющий противнику много времени, чтобы еще что-то сделать, умирая. Но Кореня уже не был на это способен. Он упал лицом вперед, может, вогнал себе Нашкин нож еще глубже и стал кататься с левого бока на правый… Он хрипел, он булькал, как разрезанный бурдюк, он колотил ногами по брусчатке, но вот выговорить больше не мог ни единого слова. Кажется, он задыхался.
Гус поднял руки, будто бы собирался сразиться с Нашкой на кулачках, но сделал этот жест от удивления.
— Да ты же убила его, Нашка! — только и произнес он.
Сапог развернулся и бросился бежать. «Он что же, надеется, что Гус задержит меня настолько, что я не успею его догнать?» — удивилась Нашка. И крикнула ему в спину:
— Ты хотел меня за убийство Баната этого выдать страже? Или хотел таким образом от его семьи защититься? Отвечай, Сапог, пока жив еще!
Но Сапогу было не до этого. Пробуя переставлять ноги так быстро, как он, наверное, никогда в жизни не делал, он стремился спастись. Но скорее всего, это была неосознанная, паническая реакция, это был ужасающий приступ бессильного страха, когда трактирщик не мог с собой совладать… Ведь он же так все здорово продумал, все, как ему мнилось, рассчитал, даже этого вот наемника привлек, чтобы тот на всякий случай отвлек Нашку, если бы она стала раздумывать и догадываться, что теперь ее ждет.
Но она догадалась о тайной ловушке слишком быстро и действовать начала молниеносно. Вот этого-то Сапог и не предвидел. Просто не мог предвидеть, потому что относился к ней, к Нашке, как к туповатой бойчихе, дикарке, мало знакомой с хитростями «культурных людей», если Сапог вообще о чем-то таком способен был размышлять… В общем, он презирал ее, считал слегка недоумочной, и это была его ошибка, как оказалось — смертельная.
— Гус, ты можешь уйти, — мерно произнесла Нашка. — Забейся куда-нибудь, как крыса, ты умеешь это делать, иначе не прожил бы так долго, затаись и жди, пока все хоть немного не уляжется.
Она не заметила, что говорит так быстро, что Гус ее просто не понимает, для него ее речь слилась в какой-то невнятный, не очень громкий визг… Он посмотрел на Кореню, а затем поднял свою дубинку.
— А-а-а!..
Он бросился на Нашку, тупо, бессмысленно, с одним только желанием — уничтожить, раздавить, отомстить за Кореню, превратить ее в кровавые ошметки… Вот только его сил и умения драться тяжелой боевой дубинкой оказалось недостаточно. К тому же — Нашка понимала это очень хорошо — он почти не видел в темноте.
Она увернулась пару раз, потом снова… Дубинка Гуса молотила по камням так, что от металлического тупого наконечника искры сыпались… Они показались во мраке этой кошмарной улицы ярко-оранжевыми, едва ли не такого же цвета, как горящая солома. Нашка немного на них засмотрелась, хотя и не могла себе этого позволить… Но Гус все же был медлителен и очень долго думал. Нашка даже заколебалась — а не бросить ли его и не пора ли догонять Сапога, вместо того чтобы возиться тут с Гусом, теряя время?
И потом ей стало ясно, что с такой вот свирепостью Гус не оставит ее в покое, и если его спросят, а его почти наверняка спросят, потому что тут останется Кореня, он будет придерживаться версии Сапога, все свалит на нее, просто чтобы ей жизни в Крюве больше не было. Значит, его следовало тоже убрать.
Нашка обманула Гуса старым, как мир, приемом: мотнулась в одну сторону, в другую, а когда он попытался перебить ее горизонтальным ударом, размашистым, длинным и долгим, как падение дерева от старости в лесу, Нашка подсела под этот удар, почти распласталась на камнях и выскочила вперед, ударив своим ножом подряд раза три или четыре куда-то… Куда нож, собственно, доставал.
Плохие это были удары, в низ живота, от них умирали очень долго и мучительно, очень плохо умирали. Даже Гус, уж сколько на нем было грехов — не счесть, а все же и он не заслуживал такой смерти. Но он все же мог бы уйти, вот только не ушел, думала Нашка, когда увидела, как он зарычал и одновременно заплакал, падая на мостовую, корчась, пробуя зажать ту боль, что терзала его теперь, в невыносимой, последней своей агонии…
Она его пожалела, осторожно зашла сзади и, когда он из-за своих дерганий на миг откинул голову, одним быстрым, невидимым в темноте движением пересекла ему горло, артерии и шейные мышцы. Кровь ударила таким потоком, что Нашка вся перемазалась, а это было очень плохо, но решать эту проблему следовало позже, после того, как она… Она оглянулась.
Сапога она догнала уже на второй улице, где света было чуть больше, чем там, где произошла драка. Странным образом это настраивало на разговор. К тому же Нашка хотела понять, зачем Сапогу это все понадобилось, вот только он это обсуждать не хотел. Он понял, что со своим брюхом не убежит, прислонился к стене спиной и стал смотреть вверх, не на Нашку, а в темное небо, тяжело дыша.
— Ты как меня нашла, я же попробовал петлять?
— Ты грохотал своими сапожищами так, что… В этой тишине тебя бы и слепой догнал. Ты зачем хотел меня подставить, Сапог, ведь до сих пор мы жили мирно? Я тебя не трогала, да и ты, если по чести, мне помогал. Что случилось-то такого охрененного, зачем, Сапог, а?
— Мне нужно было убрать этого… А это сложно, всегда оставалась опасность, что… кто-нибудь сообразит. Или продаст меня кто-нибудь вроде тебя.
— Я бы тебя не продала, я бы, наоборот, приглядывать за тобой стала, защищать даже… была готова.
— Ну так по-пьяни бы проболталась.
— Неужели ты думаешь, что я до такой меры пьянчужка?
— Все вольноотпущенники, если у них нет своего дела, пьяницами становятся. И ты такой же будешь, скоро уже. Если доживешь.
— Отчего бы мне не жить?
— С тобой и за меня, и за того… богатенького и глупого Баната рассчитаются. — Сапог вздохнул. — И из города ты не выйдешь. На север пустыня, на юге — степи, там тебя кентавры какие-нибудь на мясо пустят. Вверх по реке не пойдешь, там тупик, поймают, свяжут
