Совет был к месту. Оле-Лех требовательно посмотрел на Калабаху и спросил, тщательно модулируя приказные интонации:
— Ты можешь сообщить мнение вождя, женщина? Калабаха дрогнула, мельком взглянула на рыцаря и тут же стала объяснять:
— Вы давать за шаман настоящих деньги. — Она неуверенно задумалась, глядя в огонь. — Монеты желтый, как пламя от древес. Мы знаем, у вас быть. Ты давал раньше за олешек пораненных и… — Она сделала сложное движение, будто умерла прямо сейчас и тут, сидя на шкурах в яранге. — Вы давать другим, из иного рода. Те не поняли, не знали, не видели их пред тем, но монеты были хороший.
— Все правильно, — кивнул рыцарь. — Продолжай.
— И много-много горючей воды.
Чтобы пояснить этот оборот, Калабаха развела руки так, словно попыталась обхватить если не океан, плещущийся неподалеку, то уж, по крайней мере, значительное и глубокое озеро.
Оле-Лех подавил улыбку, кивнул и снова попытался оставаться невыразительным, едва ли не камнеподобным. Тальда наклонился к нему из-за спины.
— Бренди на них жалко, сагиб, да и мало его уже… А водки три бочонка только и осталось, но один — непременно для коней предназначить и для возницы нашего… На обратную дорогу. Они же без нее скучают и недовольство выказывают. Он прямо сегодня об этом говорил.
Оле-Лех снова непроизвольно кивнул. А Калабаха продолжила:
— Если так платить — тогда забирай шамана. Он с вами уйдет на юг. Нет, погоди… — Переводчица вслушалась в слова вождя, переспросила еще что-то и принялась еще перечислять: — Еще давай много рубашек ваших, чистых… Еще одежду с плеч, в которой ты ходить.
А вождь продолжал свою горячую и настойчивую речь, из которой путешественники, конечно, не понимали ни слова. Он даже размахивать стал несколько иначе, уже не поднимал руки, а разводил в разные стороны, словно бы мир вокруг теперь каким-то образом мог принадлежать ему или его стойбищу.
— Они нас так совсем разденут, сахиб, — тихонько произнес Тальда. — Ишь, им наши дорожные плащи понравились! Да и рубах чистых у нас не осталось.
— Она имеет в виду, что наши рубашки для них чистыми кажутся, — высказал свое мнение профессор.
Рыцарь с сомнением осмотрел их ярангу. Одежду они за время путешествия пару раз отдавали служанкам для стирки в некоторых тавернах, но все же назвать их носильные вещи чистыми — для этого нужна была большая смелость. А может, Сиверс был прав, их рубашки и все прочее могло местным, у которых купание и стирка из-за погодных условий явно были не в чести, показаться едва ли не первозданно-свежими, в любом случае обеспечивающими защиту — пусть и временную — от блох и других ночных паразитов, которыми кишели спальные шкуры и меха северян.
Калабаха наконец сообразила, что ей следует и эту речь хотя бы частично переводить.
— Он говорит, если денег, желтых монет будет много, он сможет кормить всласть все племя. — Она чуть лукаво улыбнулась. — Не одну зиму. А через зим столько… — Она вытянула растопыренную ладошку с пятью грязными пальцами, подумала и добавила еще два пальца другой руки, обозначая, вероятно, цифру семь. — Через столько зим племя станет большим, охотники и мальчики приведут соседних, других живущих на берегу — и там, и там, и там дальше…
Она снова отчаянно завертела руками, да так, что выпивка плеснулась у нее из кружки, что переводчица, впрочем, быстро исправила, сделав несколько таких крупных глотков, что у нее от крепкой водки даже слезы на глаза навернулись. Но когда она их вытерла, наравне с озорством во взгляде у нее читалось выражение хитрости и какой-то слегка сальной удовлетворенности.
— Тогда все станут слушать Волтыска, все подчинятся Волтыску, — заключила она, добавив что-то на своем языке.
Это странное слово — Волтыск — в речи вождя рыцарь уже слышал. Вождь произносил его важно, торжественно, визгливо возвышая голос, обращая на него особое внимание. Но понял его Оле-Лех только теперь.
— Волтыск — так зовут вождя? — спросил он Калабаху.
— Так, — закивала Калабаха с преувеличенной подвижностью.
— Значит, Волтыск решил свою племенную империю устроить? — удивился Сиверс.
Оле-Лех кинул на него грозный взгляд, и профессор отступил на пару шагов. Его вмешательство сейчас было не просто лишним, оно могло все испортить.
— Это уже не нашего ума дело, — пояснил профессору Тальда.
— Понимаю. — Рыцарь снова принял сосредоточенный и переговорный, по местным представлениям, вид. — Но мне показалось, старый шаман не очень-то хочет с нами уезжать… — начал было Оле-Лех. Но понял, что говорить следует проще. — Он не хотел ехать вчера, — добавил он, строго глядя в глаза Волтыску.
Вождь снова быстро заговорил. Калабаха принялась переводить:
— Будет просто. — Она усмехнулась, нетрудно было по этой улыбке представить, какой она была в девчоночьи годы. — Бубен отнять нельзя. Но Волтыск, — она для верности толкнула без всякого почтения локтем вождя в бок для большего понимания, о ком она говорит, будто поленилась указывать на него пальцем перед этими туповатыми южными приезжими, — скажет трем старухам, коих не жалко, — добавила она, чуть нахмурившись от напряженного выбора трудных для нее слов, — они пойдут к шаману отбирать у него бубен. Если это получится, бубен вернут. Но он все сам поймет, — закончила она, разглаживая свою длинную кожаную рубаху на коленях, удовлетворившись сделанным переводом, вероятно, сложной по местным представлениям интриги.
— Кстати, — спросил Оле-Лех, — как зовут шамана? Как его имя или прозвище хотя бы?
— Димок. — Калабаха для верности покивала. Оле-Лех немного подумал.
— А почему нужно посылать трех старых женщин?
— Меньше нельзя, — с готовностью пояснила Калабаха, глянув на Волтыска.
А вождь сидел, с удовольствием греясь у огня, по его виду можно было догадаться, что он свое предложение сделал и теперь терпеливо ждет ответа.
— С двумя может справиться, ведь есть у него и молодой шаман, тот может послушать Димка, — продолжала объяснять Калабаха. — Молодому скажут, чтобы он не помогал, но он может и помогать старый… Он странный, молодой наш, может
