признать, но мы нашли ее. Даже успели заскочить в ярангу и погрузиться… То есть, сахиб, не очень-то многое нам и досталось уже, местные-то, — он оглянулся в сторону стойбища, — уже изрядно порастаскали наши вещички. Почти ничего и не осталось, только вот его, — он мотнул головой в сторону Сиверса, — записки да какие-то выменянные им шкуры.
А профессор, который тоже вылез из кареты, блаженно улыбнулся, потому что был доволен тем, что все так благополучно обернулось, и они успели. А может, он был доволен, что его драгоценное барахло местные при разграблении — ну почти — их яранги не тронули.
— Да уж, получилось неплохо, — сказал он. — А вначале думал — просто невозможно все успеть сделать…
— Ты продуктами запасся во время погрузки, как я тебе приказывал? — спросил рыцарь.
— А как же, сахиб? Едва мы поняли, что там, в деревне, нам и грузить-то почти ничего не оставили… эти вот, я сразу же еду стал у них требовать. — Он неожиданно улыбнулся еще шире. — Надо признать, они не поскупились, сахиб. Уж не знаю, неделю или две нам назад по тундре тащиться, но от голода мы теперь не умрем. Так что можем в любой миг отправиться в дорогу.
— В любой миг, — рыцарь был по-прежнему задумчив, пусть и сам не совсем понимал свое состояние, — мы можем… отправиться. Хорошо, да, просто отлично.
Тальда уже пытался чутьем опытного солдата определить, что вокруг происходит, и безошибочно повернулся в сторону, куда ушел шаман с тремя старухами. А профессор подскочил к рыцарю и даже дернул его за рукав. Подобной фамильярности он прежде не допускал, но тут счел ее возможной. Он по-прежнему улыбался, хотел еще что-то рассказать… И лишь спустя некоторое время понял, что радоваться рановато. Что все самое главное еще предстоит…
Впрочем, это немного привело рыцаря в чувство. Он приказал ворчливым тоном:
— Тальда, вытаскивай водку, отсчитай деньги, вообще займись хозяйством. Они скоро появятся вон оттуда… Я хотел бы сразу же уехать, раз все готово.
— Будет исполнено, сахиб, — поклонился оруженосец.
Почти по-свойски, но в то же время и покровительственно, как сержант новобранцу, он положил руку на плечо профессору и повел его с собой выгружать из кареты выкуп за шамана.
Теперь, по крайней мере, Оле-Леху было на что смотреть — на Сиверса, который откуда-то вытаскивал два бочоночка с водкой, разные мешки и что-то еще, что полагалось отдать северянам… И на Тальду, который оттаскивал все это шагов на пять от кареты и сваливал неопрятной кучей. И на Франкенштейна, который с трудом удерживал разгоряченных коней. Черные звери хотели скакать дальше, нестись вперед, а не топтаться на месте, так что эта работа даже отменно сильному вознице стоила немалого труда.
Вот тогда-то из тумана, сгустившегося еще больше, появился Димок. Он был один…
Вернее, так рыцарю показалось. Спустя пару минут он увидел старых женщин, которые за Димком неотступно следовали. Одна несла бубен, удерживая его перед собой, словно бы щит. Другая волочила за конец прямо по камням и мху посох шамана, а третья держала перед собой, отставив подальше, кожаный мешок с лямкой, которая иногда попадала ей под ноги.
Димок постоял в низинке, шагах в пятидесяти от рыцаря и Калабахи, стал подниматься к ним по пологому склону. Снова остановился, поглядел по сторонам и опустил голову так низко, что сделался будто бы в два раза меньше ростом. Затем он вскинул руки и стал что-то полупеть-полупричитать, иногда выговаривая резко слова, иногда сливая их в какой-то продолжительный непотребный визг.
Калабаха сначала отпрянула, потом спряталась за рыцаря, будто бы он должен от чего-то неимоверно грозного и страшного ее защитить. Молодой шаман приблизился к ним, по крайней мере, стал виден более отчетливо. Он все так же стоял, выпрямившись изо всех сил, стараясь даже казаться повыше, удерживая у себя на животе, на груди большой светлый бубен. А вот вождя видно не стало, может быть, он отошел подальше или вовсе спрятался, защищаясь от чего-то, что насылал на них шаман.
Впрочем, причитал Димок не очень долго. Опустив руки, невнятно продолжая что-то бормотать, пошел дальше, пока не остановился шагах в пяти перед рыцарем.
Оле-Лех еще раз поразился его невысокому росточку, его нескладной, почти нечеловеческой фигуре, его унылому виду, растрепанным волосам. А когда шаман поднял голову, стало видно, что одна губа у него разодрана, причем царапина кровоточила, под глазом набухал синяк, а на лбу наливалась преогромная шишка. Это был удар камнем, не иначе.
— Все будет хорошо, старик, — сказал рыцарь, хотя понимал, что Димок вряд ли понимает. — Все будет куда лучше, чем тебе сейчас представляется.
Шаман даже не посмотрел на него, плечи у него подрагивали. Тогда Оле-Лех полез во внутренний карман камзола, вытащил свой большой кожаный мешок, из него маленький мешочек с фиолетовым камнем. Он достал его уверенно, потому что даже сквозь замшу чувствовал сырыми из-за тумана пальцами, насколько медальон Госпожи стал горячим.
Он взвесил его на ладони, подошел к шаману. Он не знал, следует ли ему действовать резко и повелительно или более учтиво, но все получилось как-то само собой. Калабаха подскочила к Димку и двумя грязными своими ручонками очень резким, грубым движением распахнула шаману ворот. Под кожаной рубахой на сморщенной шее Димка оказалось навешано множество разных амулетов, бус, кожаных шнурков, свитых и переплетенных в какой-то один, непонятный узел.
Тогда рыцарь вытянул руку и приложил медальон к впадине под шеей шамана. И все получилось, как прежде, как рыцарь уже видел однажды. Медальон словно бы обрел свое природное естественное место, повисел без видимой поддержки несколько долгих мгновений и вдруг стал растворяться, стал утопать в не вполне чистой, коричневатой коже северного человека. Он уходил все глубже и при этом наливался светом, блеском, словно бы его освещал очень точный и яркий лучик… Или сам камень освещал все вокруг. Затем он исчез.
А на рыцаря вдруг обрушился резкий порыв ветра, и снова, как уже бывало, зазвенела тяжелым звуком басовая струна, будто бы весь мир стал единым музыкальным инструментом и на нем решил заиграть невидимый, неведомый, но от этого не менее сильный, могучий бог.
Когда Оле-Лех отошел от этого звука и посмотрел на шамана, то заметил кое-что удивительное. В непритязательных, чуждых, неприятных даже по человечьим представлениям чертах лица этого северянина вдруг проступило властное, жесткое и, как показалось Оле-Леху, злое выражение.
И снова на них накатила эта ужасная непонятная тишина. Даже кони словно бы перестали биться в своих упряжках, даже шуршание одежды всех этих собравшихся вместе людей сделалось беззвучным, даже отдаленный шум моря под едва
