Посреди этого великолепия, в нескольких ярдах дальше от самой церкви, виднелся дом приходского священника. С непривычным чувством смирения я зашагал по дорожке к крыльцу. На ходу я обратил внимание, что сад при доме большой, что нарциссы вдоль дорожки уже расцвели и вопросительно протягивают зеленые пальчики. Сад был весь мокрый, медленно просыхая от дождя, даже сам воздух, казалось, можно выжимать.
Несомненно, по воскресеньям у священника устраивались чаепития. Пока мамаши, в своих лучших шляпках и платьях, болтали в доме, скучающие мальчишки часами валялись на животе у пруда в дальнем углу сада, наблюдая беззаботный мир лягушек и водомерок. Подойдя к крыльцу, я почувствовал, что окружающие его розы летом будут самыми крупными и самыми алыми во всей Англии.
Я постучал, за дверью раздался собачий лай. Мгновение спустя собачьи когти заскреблись в дубовую дверь, и я с тревогой ждал, когда она откроется. Но беспокоился я зря. Это были два английских сеттера почти одинакового коричнево-белого окраса, и единственное, чего они хотели, это лизнуть мне руки.
Гладя их, я поднял голову и увидел, что их хозяину лет шестьдесят пять. Что он узкоплеч и сед. А его засаленный джемпер пополз на правом рукаве. Он очень осторожно, очень тихо наклонился надо мной, словно разглядывал редкостную бабочку, которую не хотел бы спугнуть. Он производил впечатление тихого сумасшедшего, блаженного, и первая его фраза только подкрепила мое впечатление.
– Доброе утро, голубчик мой!
– Глубоко сожалею, что побеспокоил вас, но мне необходимо поговорить со священником.
Человек неопределенным, но широким жестом обвел дом и сад.
– Обитель священника, – сказал он и, мягко рассмеявшись, ткнул себя в грудь: – Священник! Чем могу помочь?
Я перестал гладить собак и выпрямился.
– Могу ли я взглянуть на приходские книги?
– Нет ничего проще. Вы, случаем, не друг Тима?
– Нет.
– Значит, не здешний?
– Я приехал из Лондона.
– Ого, из Лондона! – Я не мог не уловить в его голосе нарочито преувеличенного почтения, словно он несколько переигрывал, изображая эксцентричного сельского священника. – Из самого Лондона! В таком случае вы непременно должны войти, голубчик. Непременно.
В доме стоял сильный, но не противный запах собачьей шерсти и влажной золы в камине.
– Могу я полюбопытствовать, кто такой Тим?
– Президент местного исторического общества. – Священник распахнул дверь в маленькую комнату с несоразмерно огромным камином. Стен было почти не видно за книжными стеллажами. – Знаете ли, они всегда идут ко мне, когда им нужно =что-то найти. Мы с ними большие друзья, очень даже большие.
Это ничуть меня не удивило. Я догадывался, что священник в большой дружбе со всей деревней.
– Кстати, меня зовут Клод Вулдридж.
– Питер Голдинг. – Он протянул руку и мгновение смотрел мне прямо в глаза. Сумасшедшинка в его взгляде постепенно исчезала. – Зовите меня просто Пит. Моим собакам вы понравились.
– Вот как! – Такая непосредственность смутила меня. – А как их зовут?
– Инь и Ян, – без выражения ответил священник, все еще глядя мне в глаза. – Тьма и свет, знаете ли. – Он порывисто отошел от меня и вновь затараторил в прежней манере: – Дорогой мой друг, когда вы пришли, я как раз готовился пить чай. Не желаете ли чашечку, прежде чем мы с вами займемся делами? Отлично! Располагайтесь пока, чувствуйте себя как дома, а там посмотрим, что можно для вас сделать.
Он ушел, а я воспользовался возможностью, чтобы оглядеться. Библиотека Питера еще более убедила меня в том, что он очень необычный сельский священник: кроме томов по христианскому богословию тут были собраны книги по всем крупнейшим мировым религиям, а также целая полка трудов по логике и философии. Но как ни было интересно само по себе это собрание, оно бледнело перед каретными часами, которые стояли на каминной полке. Я даже забыл на время о Байроне. Не задумываясь, я подошел к камину, чтобы рассмотреть их поближе.
Каретные часы необычны тем, что их форма почти не менялась с того момента, как их придумал неведомый мастер. Отсюда величайшая неразбериха, трудно определить, когда создан тот или иной экземпляр. Беспринципным мошенникам, куда менее талантливым, чем Искусник Клайв, ничего не стоит взять современную поделку и придать ей старинный вид. Неразбериха происходит еще и по другой причине. Человек, не сведущий в антиквариате, – сельский священник, например, – не имеет возможности узнать, обладает он подлинной жемчужиной или же вещью из тех, что во множестве предлагаются в разделе объявлений воскресных газет.
Иными словами, каретные часы – мечта торговца антиквариатом, и я за все эти годы заработал на них многие тысячи. Поэтому, пока священник не вернулся, я с интересом снял часы с каминной полки, чтобы быстренько прикинуть, насколько они ценные.
Один из приемов оценщика – это взять антикварную вещицу в руки. Если она действительно старая, то, значит, ее так брали в руки тысячи раз, и ваши пальцы почувствуют потертость ее поверхности. Это испытание часы прошли. Эмаль на циферблате тоже была убедительно гладкой. Номер был четырехзначным. После короткого обследования я уже мало сомневался, что часы были сделаны вскоре после отъезда Гилберта на материк. Будучи английского происхождения, этот образчик в самом деле представлял большую ценность, потому что до 1820 года лишь считаные единицы таких часов были сделаны за пределами Франции. А главное, они были «чистые», то есть сохранена первоначальная форма и отсутствовали позднейшие добавления и изменения, вроде стеклянных боковин, испортивших так много старинных каретных часов.
К тому времени я уже так долго жил продажей антиквариата, что смотрел как на свою собственность на все старинные вещи: они просто находились на ответственном хранении у людей, ждущих, когда я приду и заберу их. Во всяком случае, мне всегда казалось, что если вы не понимаете истинной ценности вашей вещицы, то не имеете права обладать ею. Мое назначение, как я его понимал, состояло в том, чтобы изъять эти прекрасные вещи у косных обывателей и передать их знатокам.
Пока священник не вернулся, я поставил часы точно на прежнее место и сел на диван. В окнах с ромбовидными свинцовыми переплетами невероятно ярко по сравнению с загроможденной книгами и довольно темной комнатой сверкали краски сада. Над подсыхавшими растениями, словно дымок из тысяч кадил, вился пар. Собаки, устроившиеся перед камином, безразлично смотрели на меня. Я заметил, что весь диван усеян их шерстью.
Дребезжание фарфора возвестило о возвращении священника.
– Итак, – произнес он, разлив по чашкам чай в почтительной тишине, – что вас интересует в наших скромных приходских книгах?
– Это связано с Миллбэнк-Хаусом…
– Это трагедия, трагедия!
