Что до Бруно, то он спокойно, без нарочитости проявлял заботу о выздоравливающей жене, по видимости любя ее. Я был уверен, что его любовь фальшива, потому что в Анне и отдаленно нет ничего привлекательного. Это худая, изможденная женщина, обидчивая и любящая командовать. Но в конце концов, может быть, неискренность так же хороша, как подлинное чувство, если люди при этом счастливы. Я не мог не вспомнить, как я охладел к Элен, и сомневался, что все сложилось бы иначе, если бы я смог вернуться.
Когда ужин закончился, я сказал, что хочу поговорить с Бруно наедине. Я открыл застекленную дверь, и мы вышли на балкон. Снаружи было холодно, с моря дул по-зимнему суровый ветер, раскачивая фонари вдоль набережной.
Мы облокотились на перила и, дрожа от холода, смотрели на город.
– Через пару дней я собираюсь отправиться понырять, Бруно.
Он понимающе кивнул, но ничего не сказал.
– Передай мои извинения Паоло, но скажи ему, что я не был несчастлив в конце. Знаю, звучит странно, но это правда. Просто я должен уйти.
– Скажу,
Я отрицательно покачал головой:
– Ни к чему кривить душой.
Он повернулся ко мне в своей медлительной манере:
– Нет, я серьезно. Мне выпала честь знать тебя. Я никогда не встречал такого человека, как ты, настолько сумасбродного, настолько больше, чем жизнь.
– Отвали!
Мы оглянулись и увидели, что к нам присоединился Перси.
– Совершенно верно, Перси, скажи ему, я думаю, он совсем спятил. – Все это прозвучало по-английски, поскольку мои домашние любимцы слишком большие снобы, чтобы учить итальянский. – В любом случае, – я переключился опять на итальянский, – я оставил тебе немного денег и дом.
– Я этого не хочу.
– Послушай, я сейчас слишком устал, чтобы спорить, честно. Спорь с моим адвокатом, или отдай деньги на благотворительность, или еще что. Единственное, о чем я прошу, проследи, чтобы за моими любимцами кто-то ухаживал. Сделаешь?
– Конечно.
Минуту мы стояли молча. Я был невероятно благодарен ему за то, что он не пытался отговорить меня в последнюю минуту. Это очень все облегчало. Тут в гавань вошел огромный белый паром, почти пустой в это время года. Нам на балконе он виделся лишь небольшим пятном света, медленно ползущим в бесконечной черноте, теплой точкой в бездне. Паром дал гудок, и, словно это был сигнал, Бруно стиснул мое плечо.
– Бруно… – Я обернулся к нему, но не нашел, что сказать.
– Все в порядке,
– Прощай, Бруно.
Прощайте и вы, мои слушатели. Прощай, дорогая моя аудитория, если предположить, что таковая у меня когда-нибудь будет. Моя повесть догнала меня, и я изобразил все, насколько мог. Последняя сцена будет слишком безлюдна, чтобы кто-то стал ее свидетелем или рассказал подробности.
Даже сейчас я был в состоянии продолжать дневник, описывая ужас и отчаяние, испытываемые мною, но какой в этом толк? Уже написано слишком много слов. Последний персонаж с довольно унылым поклоном отступает в сумрак теней, и повествование, которое, в конце концов, не более чем затянувшаяся записка самоубийцы, завершается. Я изобразил все, насколько было в моих силах. Замечательно получилось или безвкусно, забавно или печально? Право, не знаю. Я слишком устал, чтобы беспокоиться об этом.
Элен, Росс, даже Байрон – все они ушли в прошлое, умерли для меня и забыты, и сейчас я чувствую, что сам начинаю растворяться, отступать в их сумрачное подобие мира. Как они, я тоже скоро останусь лишь героем повествования. Больше мне нечего сказать. Моя машинка отстукивает последние слова. Молчание летит к холодному балкону быстро, как летел однажды Перси, махая крылами, готовясь сесть на мое плечо. Молчание опустилось на меня. Я ошеломлен скоростью, с какой промелькнули мои последние дни и недели. Это подобно книге, которую читаешь запоем, – захлопнешь ее и видишь, что, пока ты читал, наступила ночь. Даже в худшие времена жизнь была для меня такой же захватывающей, и ее конец оказался так же неожидан.
Теперь, кто бы вы ни были, вы должны оставить меня. В заключительном эпизоде свидетель или рассказчик будут лишними.
Нужно еще попрощаться со своими любимцами.
16
Неожиданность, неожиданность!
Когда я писал последние слова прощания, я действительно думал, что это конец, Я вынул последнюю страницу из машинки в уверенности, что она замолчала навсегда. Жизнь, однако, распоряжается нами по-своему. Оказалось, я еще нужен повествованию. Оно затребовало меня, чтобы поведать о последнем событии. Мне была дарована отсрочка или, может, последний шанс на спасение.
Накануне ухода из жизни, чувствуя, что ложиться спать не только бессмысленно, но и расточительно, я сидел на балконе. Несмотря на холод и неудобную позу, я около пяти утра задремал. Спустя четыре часа я проснулся, окоченевший, и, с трудом разогнувшись, посмотрел на сверкающее море.
Словно чтобы доказать себе, что во мне нет страха, я побрился и съел легкий завтрак. Сознание, что я это делаю в последний раз, обострило мои ощущения и придало действиям оттенок легкой нереальности. Потом я переоделся во все чистое и попрощался со своими любимцами в огромном парадном зале, потрепав Трелони по голове, а Каслригу потряс руку. Я сделал это так, будто просто собирался пойти пройтись по магазинам, и им не пришло в голову, что что-то не так.
Я оглянулся, ища Перси, но в доме его нигде не было, и я предположил, что ему захотелось полетать. Он часто это делает, потому что любит свободу, а я теперь вполне ему доверяю, и одно из окон на кухне постоянно открыто для него. Втайне радуясь, что есть причина не торопиться, я сел и принялся ждать его.
Заняться было нечем, и я начал прокручивать в уме предстоявшее: как запущу мотор, медленно отойду от причала, как много раз Бруно делал это у меня на глазах, потом понесусь по заливу. Я решил остановиться на полпути между материком и Капри, где море было пустынным и глубоким. Там в качающемся на волнах катере, чувствуя легкое поташнивание от запаха соли, влезу в костюм ныряльщика, надену акваланг. Это будет долгая и неудобная процедура, поскольку прежде мне в этом всегда помогал Бруно. Я почти явственно ощущал холодный ветер и тишину вокруг. С загубником во рту мое дыхание станет неестественно громким и медленным, задумчивым, как дыхание больного под усыпляющим газом. Когда я спиной вперед опрокинусь в воду и начну погружаться, металлический цилиндр у меня на спине и нежные мехи моих легких будут с шипением выпускать и вбирать воздух в едином ритме с морем – две половины единого механизма. Как я найду в себе мужество разъединить их?
Через десять минут меня начала бить дрожь. Хотя в доме было холодно, пот побежал у меня по спине, закапал в подмышках. Живот сжался от спазма, что живо напомнило мне то, как я нервничал на экзаменах в школе.
