— Мы это знаем, — кивнул он. — Это полностью совпадает с показаниями фроляйн Буш.
«Сказать неправду, по-видимому, гораздо легче, — открыл для себя Клаус, — чем произвести на собеседника впечатление правдивости того, что ты говоришь».
Комиссар Хаузер коснулся мизинцем кончика своего носа.
— Вы всегда ездили поездом, когда вам надо было навестить брата?
Клаус почувствовал в желудке какую-то пустоту, заныло плечо:
— Я очень редко навещал брата.
— Думаю, у такого человека, как вы, должна быть своя машина?
Хаузер сделал над собой усилие: уголки рта поднялись, обнажились мышиные зубки — это должно было изображать улыбку.
— Да. То есть нет. — Клаус замешкался. — Моя машина… Короче, на прошлой неделе, пользуясь благоприятным случаем, я ее продал некоему Мазерати.
Услышав эту фамилию, инспектор Фогель, немного нагнувшись, в надежде, что никто этого не заметит, сплюнул сквозь зубы.
— Я хотел вместо старой машины приобрести новый «фольксваген», но в тот момент это оказалось для меня невозможным.
Комиссар Хаузер откашлялся.
— Х-м, хорошо. А когда вы звонили брату по телефону?
— Примерно в полдень.
— Ага. Это действительно так. Фроляйн Пихлер, экономка, показала, что слышала в это время звонок телефона. Хм… Попробуйте, герр Майнинген, припомнить этот разговор. Подумайте. У вас будет время. Голос вашего брата… Вам тогда ничего не показалось?
Клаус лихорадочно соображал. Может, сочинить какую-нибудь легенду? Или сказать, что голос Леонгарда напоминал голос человека, уставшего от жизни?
Нет, это нелепо. Не стоит рисковать, особенно теперь, когда беседа, по-видимому, входит в нормальное русло.
— Ну?
— Мне очень жаль, — сказал Клаус, — но я не могу припомнить ничего такого.
Хаузер разочарованно шмыгнул носом. Должно быть, вся жизнь была для него сплошным расстройством.
— Когда вы видели своего брата в последний раз?
Клаус передернул плечами, словно пытаясь сбросить с себя тяжелый груз. Он положил ногу на ногу, но и в этом положении не мог избавиться от внутреннего неудобства, которое испытывал.
— Подождите, — сказал он. — С того времени прошел примерно месяц. Он был таким же, как всегда. Мы говорили о том, о сем. Ничего особенного. Ему не нравилось, что я, переезжая с места на место, не имею постоянной работы. — Он говорил теперь в непринужденном тоне. — Слышали бы вы, с каким презрением он произносил слова: «массовый зритель», «массовая информация».
Но комиссар не склонен был поддерживать непринужденную светскую беседу.
— Ваш брат был вам близок?
Клаус медлил с ответом.
— Нет. По совести говоря — не очень. Он был на двадцать лет старше меня. И поэтому…
— Знаете ли вы человека с фамилией Червонски, Григора Червонски?
— Нет. Это был посетитель, который был здесь сегодня, так? Тереза упоминала о нем.
Хаузер кивнул. Лицо его приняло озабоченное выражение.
— Боюсь, что Червонски — во всяком случае, так это выглядит, — именно тот человек, на совести которого смерть вашего брата, — медленно проговорил комиссар.
Клаус почувствовал, как внутри у него все оборвалось. Он не смел пошевельнуться под бдительным оком комиссара.
— Что вы на это скажете? — спросил Хаузер.
Но он сразу понял, насколько абсурдно направление, которое принимает это дело. Хаузеру не надо было выдвигать такую версию. То, что он говорил это всерьез, казалось совершенно неправдоподобным.
— Ваш брат стал жертвой совершившегося убийства, — еще раз старательно пояснил комиссар. — Подозреваемый в убийстве — Григор Червонски.
Клаус затряс головой.
— Но это бессмыслица!
— Как так?
— Как… как… — Клаус поднялся со стула, затем снова сел. Он пристально поглядел на инспектора Фогеля, который невозмутимо продолжал вести протокол допроса.
Он почувствовал себя вдруг так, словно был заперт в этой комнате. Электрический свет под потолком действовал раздражающе, воздух казался спертым, возможно оттого, что окна были закрыты, чтобы спастись от комаров. У него заныли все кости. Захотелось вырваться отсюда, бежать куда угодно: в Суринам, Гран Чако, хоть на самую отдаленную станцию в Антарктике.
— Это самоубийство, — глубоко дыша, процедил Клаус.
Комиссар махнул рукой, отметая это утверждение.
— Это самоубийство, — настаивал Клаус. — Леонгард был безнадежно болен. Я сам узнал об этом только сегодня.
— Не в этом дело. Данный аспект мы тщательно исследовали с помощью доктора Бюзольда. Вы, очевидно, тоже. Так вот, он прав — болезнь вашего брата не имеет никакого отношения к его смерти.
— Послушайте…
— Минуточку, — перебил Хаузер. — Не надо больше ничего говорить. Мне и так все ясно. Я хорошо представляю себе, как мало подходит вам наша версия. Убийство не только вредит репутации вашей семьи, но и вашему положению. Вы хотите сделать на телевидении карьеру. Вам нужно доверие, нужна благосклонность публики. Убийство в вашей семье — не лучшая для вас рекомендация. И поэтому хорошо, если я пойду по ложному следу, не так ли? И поэтому вам удобнее считать, что ваш брат в момент, когда находился в тяжелейшей депрессии, кончил жизнь самоубийством. Может быть, вы хотите мне возразить, герр Майнинген? Может быть, вы желаете сказать мне что-нибудь еще?
Клаус ожидал всего, только не этого бурного возмущения, не этого уничтожающего тона, не этих горьких слов. Комиссар выбивал у него почву из-под ног. Протест, который он хотел было высказать, сходу отметался.
— Я прав? — продолжал докапываться Хаузер. — Или это не так?
— Похоже, что так.
— Ну, ладно… Я вас не упрекаю. Но упорствовать — бесполезно.
— И все же вы ошибаетесь, — тихо сказал Клаус, опустив голову. — Это самоубийство.
— Я не ошибаюсь, упорно возражал Хаузер. — Я не ошибаюсь и сумею вам это доказать.
— Доказать?
— Обратите внимание: экономка доложила сенат-президенту, что к нему пришел посетитель. Когда он узнал, кто этот посетитель, он, видимо, был сильно расстроен.
