жуткое дело — сто восемьдесят пять пудов.
— Откуда тебе знать? — спросили.
— Это вы, трава нещипаная, впервые под Смоленском, а я бывал тут. Тому, братцы, вот уж двадцать лет. Восемь месяцев стояли.
— И чего?
— Чего? Короля дождались, он и показал нам, где раки зимуют.
— А нынче как?
— А нынче надо рот меньше разевать! Построили башню — хорошо, другую скорее ставь, чтоб с приступом не мешкать.
2 июля от князей Алексея Никитича Трубецкого, Григория Семеныча Куракина и Юрия Алексеевича Долгорукова, чей полк уходил из Москвы первым, пригнал сеунщик с известием о взятии Рославля.
На радостях Большой наряд грохнул из всех стволов по крепостным башням Смоленска, и тот огненный бой, сотворенный человеком, грозою превзошел самую неистовую грозу Ильи-пророка. Гордая крепость, правду сказать, от шума не рассыпалась. И не смолчала. Савва глядел на страсть во все глаза, ибо такого зрелища в жизни не бывает, то зрелище смерти. Камень на стенах и тот горел.
— Двадцать! — сказал радостно пятидесятник.
— Чего?! — удивился Савва.
— Двадцать пушек на башне.
Смутился Савва. Пока он ужасался, истинные воины не гром слушали, а вспышки считали. Насчитали таких вспышек всего более ста семидесяти. В пушках Смоленск недостатка не знал.
Чтоб не смущать души своей раздумьями, жил Савва не сам по себе, а как муравей — живая частица живого муравейника.
Говорили «тащи» — тащил, говорили «беги» — бежал, «стой» — стоял…
Теперешняя его жизнь была для него не жизнью, а словно бы присловьем в сказке. Сказка шла-шла да и запнулась, а язык бахаря не умолк, молол не хуже мельницы, но куда-то в сторону, на что-то все намекая, чего-то все загадывая.
Савва не думал о Енафе. Не позволял себе такого. Коли снилась, глаза открывал тотчас… И все потому, что не хотел признать войну за жизнь. Пуще смерти самой боялся, что вдруг ему чего пожелается. И уже скоро выпал Савве день зело искусительный.
4 июля царскому войску на помощь, а скорее ради государской чести пришли казаки нежинского полковника Василия Золоторенко, шурина Хмельницкого, родного брата Ивана Никифоровича, наказного гетмана Войска Запорожского.
То ли глядя на сытых казачьих коней, то ли уж совпало так, послал Артамон Сергеевич Матвеев целую полусотню, в которой служил Савва, косить для полковых лошадей сено.
Пятидесятник увидал овсы и, недолго думая, приказал скосить их.
— Да как же так? — возроптали драгуны. — Не помнишь, что ли, присказки: на благоверного князя Андрея батюшка-овес до половины урос. Подождать бы! Да и хозяин, смотришь, сыщется!
— Косить! — приказал пятидесятник. — Всякий здешний хозяин — царю враг.
Взял Савва в руки косу, и вспомнилось, как осоку на болоте косил… Аж головой замотал, чтоб виденье от себя отогнать. Ан нет! Стоит перед глазами болото, а посреди топей, ни на дюйм ногами не увязнув, — Енафа с младенцем на руках.
Поле быстро смахнули.
Когда везли возы в лагерь, встретился им царь на коне со свитой. Лошадей честь по чести тотчас остановили, шапки скинули. А царь увидал, что овес зеленый везут, узду натянул и стал, как на грех, против Саввы.
— Зачем добро погубили?
Смотрит Савва царю в светлое его лицо, а сам думает: «Помнишь ли, государюшко, нашу встречу? Я твой ефимок до сих пор на кресте ношу».
А царю до Саввы дела нет, брови насупил.
— Обижать жителей, отвоеванных у короля городов ли, деревенек мною строго- настрого заказано! Разве они виноваты, что под королем томились? Отвечай, недобрый человек, почему ослушался царского повеления?
Ну что на это царю скажешь? Не виноват! Указа твоего слыхом не слыхивал, косил овес не охотою — неволей…
«Неужто высечет?» — подумал Савва, и слезы сами собой выступили на глазах.
— Вижу — стыдно тебе! — сказал государь. — Что же раньше-то слезу не сронил? Небось сам крестьянин, а другого крестьянина не пожалел. Вот и я вас не пожалею. — И повернулся к воеводам: — Выпороть всех перед войском. Вину их объявить всему войску.
— По сколько ударов им положено? — спросил царя Перфильев.
— На первый раз по десять… К нам люди своей волей идут, а мы уж и за грабежи принялись. На первый раз — кнут, а на второй — голову прочь! Вот как у меня будет!
— Государь, — тихо сказал Глеб Иванович Морозов, — солдаты — люди подневольные. Им начальник приказал поле скосить.
— Начальника тотчас в простые драгуны! — закричал царь. — А этим кнута, чтоб дураков не слушали…
Поехал прочь, но тотчас вернулся.
— За поле убыток с начальника взыскать… А солдатам его, чтоб другим неповадно было, — кнута, по… семи ударов. По пяти! А наказали чтоб на виду всего войска, у позорных столбов!
Шатры складывались один за другим, челядь грузила пожитки на телеги. Царский стан готовился поменять место.
Высекли косарей утром. Еще через час поставлены были там и сям столбы, чтоб всяк в войске видел, как строг государь к тем, кто обижает жителей возвращенных России земель.
Уже после полудня Алексей Михайлович обошел наказанных и каждому поднес из своих рук серебряную чару вина. Приговаривал:
— Сердца на государя не держите! Ради доброго дела терпите! Смоленская земля русская, и люди на ней русские. Кто забудет о том, и себя накажет, и меня, великого государя.
Савва, слушая царя, все глядел на него: да вспомни же мальчонку на дороге к Троице! Вспомни!
— Вижу, сказать хочешь! — догадался Алексей Михайлович. — Говори!
Савва перепугался, но брякнул-таки:
— Руки у меня к столбу приторочены, вели, государь, крест с груди моей достать.
Царь удивился, кивнул Артамону Матвееву, тот расстегнул драгуну ворот, выпростал крест с ефимком.
Алексей Михайлович, помаргивая, глядел на нелепое сие соединение.
— Это твой ефимок, — сказал Савва, — ты мне его дал и беречь велел.
— Когда же? — вырвалось у царя.
— А в год кончины благоверной царицы Евдокии, твоей матушки.
Царь перекрестился.
— Помню, — сказал он неуверенно и вдруг просиял. — Помню! Ты был у слепцов поводырем. Пели они больно хорошо.
