— Для бани, — сказала она, подбородком указывая на цветы.
— Для бани? — Савва сел и тотчас вскочил на ноги. — Зачем лютики в баню?
— У нас все старики на Купальницу лютыми корнями парятся.
— Да зачем же?
— А чтоб помолодеть.
Савва улыбнулся, и Енафа улыбнулась — им-то еще помолодеть было бы совсем некстати.
— Пошла я, — сказала девушка и побежала вверх по склону.
— А я воду сыскал! — крикнул ей вослед Савва.
— Где? — оглянулась Енафа.
— А вот где ты стоишь, там и вода.
Девушка постояла, подумала и сдвинула брови — глупо шутит колодезник! Побежала, вверх, вверх, сверкая точеными босыми ногами.
Савва застеснялся, что подглядывает, отвернулся, сел на пенек.
— Уф! — сказал он и вытер со лба капельки пота. Хотелось пить.
Еще и солнце не взошло, а Малах со своими постояльцами уже парился в бане. Баня у него была просторная, как изба. Ее ставил еще отец Малаха на шестерых мужиков.
Малах, глядя на растелешенного Савву, подивился:
— На вид парнишка ты не дюжий, а силенка, видать, в тебе немалая.
— Так ведь мы — колодезники.
— Колодезнику ум нужен, — сказал Малах.
— Ум всем нужен! — засмеялся Савва, запаривая веник.
— Ну чо, робятки! — плеснув на камни воды, закричал хозяин. — Игогоница поспела, ерохвоститься пора!
Подталкивая Савву, полез на полок.
— А ну-ка, погляжу, сколь гож ты на расправу!
Завтракали после бани обетной кашей. Убирая за мужиками, быстроглазая Настена («Настена!» — покрикивал на нее отец) шепнула Савве:
— Выходи вечером за околицу.
Савва послушался, вышел.
Сняв передние стенки с телег, парни и девушки, впрягаясь в оглобли, катали парочки.
С хохотом, с топотом.
Савва стоял в сторонке, удивляясь забаве, а глаза сами собой искали и не находили.
— Не туда глядишь! Она вона где! — Настена, задрав остренький носик, повела им влево, и Савва увидел Енафу.
Енафа стояла с девушками, голову держала высоко, словно выглядывала что-то за головами веселящихся ездоков и «лошадок». Улыбалась и смеялась, да только и сама смеху своему не верила — невесть отчего грудь как обручами схватило.
— Подойди к ней, не бойся! — шепнула Настена.
Савве неловко было перед девчонкой труса праздновать, пошел, но в трех каких-то шагах вся его храбрость отхлынула к пяткам, и врос он в землю — не хуже дерева. А Енафа пуще того обмерла. Так и стояли — дуб с рябиной. Если бы не Настена, ветки бы в рост пустили. Однако шустрая сестренка Енафы снова оказалась промеж ними и шепнула:
— Емеля идет! Енафу кататься утянет.
Тут Савва встрепенулся и, опережая соперника, шагнул, раскорячась, к Енафе — ого, какой шаг-то пришлось сделать! И она, глядя перед собой, ледяная, не хуже сосульки, пошла с Саввой мимо надувшего губы Емели.
А как повезли их, как ударил им ветер в лицо, как зазвенел смех веселых возниц, вспыхнула Енафа пламенем. Держала руками Савву за шею, и горячи были дрожащие ее руки, и вся она трепетала, и Савве лихо подумалось:
«Не ходок ты боле, батюшка, по земле!»
И засмеялся! И Енафа, ткнувшись кокошником ему в грудь, тоже засмеялась. Все смеялись на лужку.
Один Емеля чесал ногтями волосатые свои медвежьи лапы.
Потом уж и Савва с Енафою бегали в оглоблях — катали других — и не глянули-то друг на друга ни разу, но уж до того были веселы и охочи до игр, что Настена, жалеючи обоих, головой покачала:
— Ну как телята!
При первых звездах самочинные кони повезли любезных седоков на поле. Савва с Енафой снова ехали.
— Дай в глаза тебе посмотреть! — шепнул Савва.
— Не смею! — жарко прошептала Енафа.
— Милая! — сказал он.
— Держи! — прошептала Енафа. — Не чую себя: кружится все!
На поле девушки повели хороводы.
— А ну-ка, поди сюды! — сказал Емеля, утягивая Савву за ракитов куст.
Несколько парней пошли с ними. Кто-то из них сказал:
— Ты, Емеля, не калечь малого, опять без воды насидимся!
— Да я его, как муху, — ответил Емеля, поднял с земли совсем не малую дубину и треснул себя по башке. Палка так и разлетелась. — Видал?
Савва вдруг шагнул к Емеле, нагнулся и тотчас встал, держа богатыря за ноги над собой.
— Надвое раздеру! — И бросил наземь.
И такая ярость была в этом кротком парнишечке, что все попятились.
Савва повернулся к парням, поклонился им:
— Не сердуйте на меня!
Пошел прочь, в деревню.
Вдруг услышал шаги за собой, оглянулся — Енафа.
— Тебя обидели? — И аж грудью раздался.
— Нет, Саввушка! Нет! — Потупилась. — Нынче все росою умываются… — Подняла глаза несмелые.
— Давай и мы! — тряхнул Савва кудрями.
И они собирали ладонями с травы влагу и умывались. Савва не спрашивал, зачем это, и Енафа объяснила:
— Это на счастье. А теперь я к девушкам пойду.
— Подожди!
Она тотчас и замерла. И он, склонясь к милому лицу ее, поцеловал в губы. И — оживил! Засмеялась она, руками взмахнула, побежала, как полетела, и звенел ее счастливый смех на темнеющем лугу, будто птичья утренняя песенка.
Савва постоял-постоял и пошел в деревню. Шел, голову в небо запрокинув, а с неба ему звезды сияли. И были они не превыше всего, но как сестрички, как братцы: синие — сестрички, белые — братцы, а та, что сияла и красным, и синим, и зеленым-то, та была Енафа — родная душа.
Выпил Савва, придя домой, кринку молока, обнял Авиву, обнял Незвана и пошел на сеновал, а братья-немтыри поглядели ему вослед, потом друг на друга и улыбнулись.
