— Ах, не спорьте! Горькое спором не подсластишь, — сказал Стефан Вонифатьевич сокрушенно. — Сколько мне за жизнь отпевать приходилось, и всех было до слез жалко.
— А ведь не случайный у нас разговор приключился! — Неронов уставил глазки на Ртищева. — Как бы Большая Матерь наша не выкинула!
— О какой матери ты говоришь, Неронов? — спросил Федор Ртищев.
— Да о той, больше которой у нас нету, ни у меня, ни у тебя. О церкви.
— Уймись, Иван! — сказал Стефан Вонифатьевич. — Злопророчество сокрушает сердце. Беда у человека за каждым углом, и отводят ее добрые помыслы добрых людей. А их ведь мало, Неронов, добрых-то! Мало!
— И впрямь пустое мелю! Прости, протопоп! — потряс седенькой головой Неронов.
Тут дверь весело распахнулась, и в комнату вошел Никон.
Как душистое блистающее облако, огромное, легкое, митрополит пролетел через комнату, наклонился, поцеловал Корнилию руку и, не давая старику протестовать, обнял, поцеловал в губы и в обе щеки. Повернулся к Стефану Вонифатьевичу, улыбнулся, да так, словно солнце на край того радостного облака село, расцеловался горячо, как целуются с другом, нечаянно встретившись на краю света. Ртищева тоже обнял и расцеловал, потянулся к Неронову, да тот откачнулся, только Никон не принял этого, не заметил, одною рукою поймал Ивана за запястье, лбом коснулся длани.
— Здорово! Здорово!
Другой рукой митрополит ухватил через стол руку Аввакума. Видя, что с поцелуем не выйдет — далеко, — трижды чмокнул воздух, касаясь протопопова лица бородою.
«Что это у него в ладонях? — удивился Аввакум. — Словно свет держит».
— Как я рад повидать всех вас! Хованский с Огневым жалуются, что замучил я их. Так ведь и сам замучился — все время в дороге, лошади, ладьи. А сколько молебнов отслужили — не сосчитать. Воистину великий приход святителя!
Стефан Вонифатьевич вскочил со стула и ждал, когда гость договорит, чтобы предложить место, но тут в дверях появился князь Долгорукий, поклонился честной компании.
— О господин, великий государь в карете тебя ждет.
— Ах! — радостно вскрикнул Никон. — Вот грех! Государя заставил всполошиться. В Хорошево едем. Рад был сердечно! Будьте здоровы! Будьте здоровы!
Раскрыл объятия, просиял глазами.
Перекрестил.
Исчез.
— Словно солнце в дому побывало! — сказал Стефан Вонифатьевич.
Все улыбались. Один Неронов сидел обмякший, серый.
«А ведь это он перстни перевернул!» — осенило Аввакума. Он все еще гадал, что за свет был в ладонях новгородского митрополита.
23 июля 1652 года собор русских иерархов избрал на патриарший престол новгородского митрополита Никона. Никон ждал известия в митрополичьей келии Новгородского московского подворья.
На голом столе на деревянном блюде лежала дыня, присланная вчера царицей Марией Ильиничной — Терем был охоч до таких подарков, — и серебряный, с византийской эмалью на рукоятке столовый нож. В дальнем темном углу келии сидел огромным мешком Киприан.
Никон то принимался поглаживать золотое бархатистое тело дыни, то брал нож и без всякого умысла и вообще без соображения тыкал ножом в стол.
— На том свете дьяволы вот так-то язык тебе исколют! — не вытерпел Киприан.
Никон бросил нож, встал и тотчас сел. Спину охватило ознобом. Задрожал, захолодал, принялся растирать руки, словно на лютом морозе, когда и рукавицы не спасают.
— Далось тебе все это! — буркнул Киприан. — В митрополитах тоже хорошо.
Никон порывисто поднялся, шагнул к оконцу, но, даже не глянув в него, вернулся за стол, придвинул к себе дыню, взял нож. Руки тряслись, и, глядя на свои руки, митрополит совершенно спутался мыслями — забыл, что хотел сделать.
— Господи, совсем одурел!
Чиркнул дважды по дыне, вырезав прозрачный почти ломтик.
— Нутро-то отряхни, сблюешь! — гаркнул из угла Киприан.
Никон потерянно улыбнулся, двумя руками осторожно вставил ломтик в разрез и жалобно попросил келейника:
— Шубу принеси! Холодно.
И снова взялся за нож, вырезал нормальный ломоть дыни, обрезал край и, вдыхая аромат, принялся уплетать царицыно угощение.
Тут дверь келии распахнулась, и, пригибаясь в низких дверях, вошла, заполнив всю келию, депутация собора — митрополиты, бояре.
— О великий святитель! — воздев руки, завопил тоненьким, стареньким голоском митрополит Корнилий. — Святейший собор иерархов православной церкви приговорил — быть тебе, митрополиту Никону, святейшим патриархом…
Голос у старика оборвался, и все опустились перед Никоном на колени, а он, в черной домашней хламиде, с необъеденной коркой дыни в руке, махнул на депутацию этой своей коркой.
— Нет! — крикнул. — Упаси вас господи! Недостоин я! Грешен! Ничтожен!
Кинул корку и, отирая ладонь о залоснившуюся рясу, побежал в угол и стал за Киприана.
— Защити, отец святой! Не выдай!
Келейник Киприан шагнул, набычась, на депутацию, а Никон, высовываясь из-за его тяжкого плеча, кричал петушком:
— Уходите! Уходите, бога ради!
Настроенные на благодушное торжество, депутаты выкатились ошарашенным клубком из Никоновой келии. Испуганно переглядывались, топтались возле келии, но Киприан широким жестом хлопнул дверью, и тотчас изнутри лязгнул железный засов.
— К царю! К царю! — всплеснул высохшими ручками митрополит Корнилий, и депутация кинулась к лошадям.
— Как так в патриархи не идет?! — перепугался Алексей Михайлович и нашел глазами князя Долгорукого. — Поезжай, князь Юрий! Проси! Моим именем проси! И ты, отец мой, Борис Иванович, и ты, Глеб Иванович! Стефан Вонифатьевич, не оставь! Поезжайте, поищите милости великого нашего архипастыря!
Новые посланники спешно погрузились в кареты, уехали искать Никоновой милости, а сам Никон в те поры стоял посреди своей келии, молча сдирая через голову пропахшую потом черную рясу. Застрял, дернул, защемил губы, дернул назад, разодрал руками ветхую материю, освободился, кинул рясу на пол.
— Чего дерешь, богатый больно? — заворчал из своего угла Киприан.
— Дурак, — сказал ему Никон. — Патриарх — я!
— Так ты ж отказался.
— Дурак! Ну и дурак же ты! — с удовольствием сказал келейнику Никон и приказал: — Лучшую мантию! Ту, лиловую. Крест на золотой цепи с рубинами.
Выхватил нетерпеливо из рук Киприана ларец, достал золотую цепь и вдруг бросил обратно.
— Киприан, — сказал тихо, — а ведь страшно.
— Что страшно?
