— Зачем их пугать, я их утешу! — осклабился тот.
И — ба-а-а-бах!
Пуля снесла вершину березки перед мордой коня. Конь припал на передние ноги, всадник медленно, мешком съехал через конскую голову. Перекрестился.
— Ты очумел?!
— Я шутников бестолковых не терплю, — сказал Михайла, сунул дымящийся пистолет в чехол на седле и тронул лошадь.
Через минуту он был возле перепуганных женщин.
— Куда вас проводить?
— Мы из Тараторина. От людей ушли через овраг… А там волк! — торопилась с рассказом Евдокия.
— Не укажете ли нам дорогу? — спросила Федосья Михайлу, не поднимая на него глаз: ей так явственно чудилось — погляди она ему в глаза, и душе — вечная погибель.
— Мы проводим, — сказал охотник, покосившись на своего притихшего друга.
— Да тут верст никак десять! — сказал тот с досадой. — Всякую бабу провожать — больно жирно. Сами дойдут.
— Ты же слышал — волки в лесу. — И поглядел на солнце. — По прямой здесь недалеко.
Спрыгнул с коня, взял его за повод и первым вошел в лес.
— Пропала охота! — ворчал его друг, плетясь позади. — Экий ты, Михайла, простофиля.
Михайла шел, улыбаясь. Посмотрел на Федосью:
— Вы чьи же будете?
— Как чьи?
— Село-то ваше чье?
— Ах, село! — встрепенулась Федосья и покраснела. Тараторино было ее селом.
— Мы!.. — звонко сказала Евдокия, но Федосья не дала ей договорить.
— Чего мыкаешь! Глеб Иваныч наш господин.
— Морозов?
— Морозов.
— Хороший человек. Не обижает?
— Не обижает.
— Старый балбес — вот и не обижает, — захохотал друг Михайлы. — Обидеть нечем.
И снова захохотал.
— Экий ты скотина, Иван! — изумился Михайла и внимательно посмотрел в лицо Федосьи.
Щеки Федосьи пылали, словно их бодягой натерли. Не за что было спрятать душу свою — вся на лице. Одна страсть — рядом с мужчиною чужим идти, а вторая — лицо ненамазанное. Крестьянкам мазаться недосуг. Боярыни-то с утра в белилах, румянах, сурьме, а то еще и белки глаз черным травяным отваром выкрасят. Попы тех, кто белится, ругают, но всякая имущая женщина не отважится, не набелившись, шагу из дома сделать. Неприлично. И осудят, и засмеют.
Во дворце-то с нарумяненным да с набеленным лицом очень удобно даже, за белилами и собственная бледность укроется, и вспыхнешь — не всякий глаз приметит.
Но уж коль в крестьянок вырядились, так и не намазались…
«Боже мой! — думала Федосья, шагая рядом с охотником Михайлой. — Ведь коснись он меня рукою — не рассержусь!»
И, прикрыв глаза, бесстыдно пожелала:
«Коснись!»
И он робко вдруг дотронулся до ее локотка. Показал длинную сухую сосновую иглу.
— Пристала вот!
Она посмотрела ему в глаза, и небо, с вершинами елей и сосен, качнулось, как в зыбке.
— Спасибо, — прошептала.
Он быстро глянул на нее, запнулся ногой в корягу, зарумянился, моргая черными ресничками.
— Айя-я-ай! — завопила Евдокия, и на весь лес затрещал можжевеловый куст.
В кусте, вытаращив глаза, сидел красный, гневный Иван.
— Ты чего пихаешься?!
— Он… он — лезет! — крикнула Евдокия, подбегая к Михайле и становясь ему за спину.
— Пощупать ее нельзя! Ишь, царица! — Матерясь, Иван выбрался из колючего куста. — Тебе мужик бесплатно подол задирает, а я тебе ефимок отвалю. Еще и погордиться будет чем перед бабами. Благородных кровей дворянина отведала.
— Да я! Да я! — Евдокия плакала, закрывая лицо руками.
— Иван! — Под прозрачной кожей Михайлы обозначились железные желваки.
— Ладно, — сказал Иван, отводя глаза в сторону. — Не гляди ты на меня этак! Не трону дуру! Ей же хотел лучше сделать!
По лесу прокатился тревожный шум, трещали сучья.
— Медведь? — вскинул глаза на товарища Михайла.
— Медведи тихо ходят. Люди поспешают.
Показались трое. Увидали женщин.
— Здесь они!
Первым подбежал к Морозовой Лазорев.
— Жива, госпожа? — Поглядел на охотников. — Кто это?
— Спасители наши.
— Да никак князь Михайло Никитич? — поклонился. — Спасибо! Мы уже все ни живы ни мертвы. Глеб Иванович с Борисом Ивановичем со свету бы меня согнали, коли какая беда с боярынями нашими приключилась.
Подходили все новые и новые слуги. Трубили в рога, созывая рыскающих по лесу искальщиков.
— Михайло Никитич? — переспросила Федосья Прокопьевна. — Не князя ли Одоевского старший сын?
— Князя Одоевского, — улыбнулся Михайло и глянул через плечо: бравый дворянин Иван испарился.
— Мы не забудем твоего благородства, князь, — сказала Федосья, строго глянув на Евдокию. — И за сестрицу мою спасибо.
Объявились носилки. Княгиню Урусову и боярыню Морозову усадили в носилки, понесли, словно боясь, как бы драгоценные птицы не упорхнули вдруг.
Князь Одоевский остался один.
— Эй! — крикнул он. — Иван!
Кусты затрещали, но любвеобильный дворянин не показался.
— Кто это?
— Боярыня Морозова, а которую щупал — княгиня Урусова.
— Мать честная! — Иван выскочил из куста, хватаясь за голову. — Мать честная! Пропала моя головушка.
— И пропала бы. Да большим дуракам везет. Не станет Федосья Прокопьевна дураку мстить. Захотела бы — вот на этом суку уже висел бы давно.
