нас гонишь? Меня вон разбойником перед своим собором выставляешь!
Никон сидел с лицом мученика, и его подбрехи тотчас принялись за дело и объявили Неронову, что он уличен во лжи и святотатстве.
— В какой это лжи? — спросил обвинителей протопоп, горько потрясая головой. — А ну-ка, зачитайте мою челобитную! Зачитайте!
— Непозволительно оскорблять слух святейшего патриарха грязной ложью, — ответил Неронову Арсен Грек. — Тем более что в челобитной хула возводится на великого государя.
— Господи, да что же это делается-то? — Неронов закрутился на месте, как убитая в голову птица.
Он озирал глазами иерархов, но те упорно не смотрели в его сторону, и тогда Неронов воскликнул:
— Все тут, все прихвостни Никоновы! Эко быстро спелись! Но ты, Иона, ярославский митрополит, устроитель многих церквей, ты-то не убоишься правды! Разве не говорил Никон на прошлом соборе, что он на царя плюет и сморкает? Ведь рядом с тобой сидели. У всех-то вон ухи заложило! Будь милостив, Иона, скажи им то, что все слышали.
Митрополит Иона был почитаемый человек. Он поднялся и стоял в замешательстве…
— Смирись, — сказал он Неронову. — Смирись.
— Иона! Господи! Неужто и ты… как все? — Неронов медленно-медленно опустился на лавку.
— Подтверждаю, — сказал митрополит. — То есть отрицаю.
— Что подтверждаешь, что отрицаешь? — прикрикнул на него Арсен Грек.
— То все — клевета.
— На кого клевета?
— На великого святителя Никона! — Иона выкрикнул это, чуть не плача. Сел, и лицо его исказилось болью — сердце укололо.
И снова вскочил Неронов.
— Кощунник! — ткнул кулаком в сторону Никона. — Празднослов! Мучитель! Тебе язык- то на том свете прижгут!
И тогда на Неронова заорали всем хором, а когда наорались, Арсен Грек спросил протопопа:
— Как ты можешь называть великого святителя кощунником, празднословом, мучителем, лжецом? Все твои слова записаны. Не отвертишься!
— Что вы вопите? — Неронов отер руками мокрое от холодного пота лицо. — Хорошо, что слова мои записаны. Это вы не отвертитесь и на Страшном суде, и на людском. Я не во Святую Троицу погрешил и не похулил Отца и Сына и Святого Духа! Я хулю ваш собор! Такие соборы бывали и против Иоанна Златоуста, и против Стефана Сурожского.
— Какой же ты невозможно дерзновенный! — закричал дотоле молчавший Никон. — Взять его! Взять!
К Неронову кинулись патриаршие стрельцы, схватили, поволокли из Крестовой. Вытащили на улицу и остановились, не зная, что делать дальше. Тут прибежал Арсен Грек.
— В Новоспасский его!
Неронова потащили в ближайший, в Кремлевский монастырь. Заперли в черной, без окон келии.
Над Москвой весь день собиралась гроза, тучи ходили над городом кругами, как черные птицы. Над Скородомом погремело, возле Крутицкого подворья молнии пали, но дождя так и не случилось.
Маясь духотой, Аввакум с домашними залег на вымытом Агриппинкой полу, и все заснули тяжелым провальным сном. В голове Аввакума медленно проворачивался каменный чудовищный жернов — все хотелось вспомнить слова Неронова, сказанные им после моления и поста в Чудовом монастыре, — и не мог.
Проснулся протопоп оттого, что сын Ванюшка тряс его за плечо:
— Батюшка, стучат!
— Открой. — Аввакум, зевая, встал, взял гребень, чтоб расчесать спутавшиеся волосы.
В избу вошел земляк, нижегородец Семен Бебехов.
— Беда, протопоп! Неронова в тюрьму засадили. В Новоспасский.
— Ах, сволоты! — Аввакум грохнул гребнем об пол, тот и раскололся надвое. — Ах, сволоты!
Схватил рясу, натянул через голову.
— Марковна, крест!
Надел крест. Выбежал на улицу. Семен Бабехов, отирая подолом рубахи пот с круглого лица, семенил следом. А в груди Аввакума тоска зашевелилась. Шел размашисто, а куда, и сам не знал. Нога вдруг подвихнулась. Ойкнул. Остановился.
— В Новоспасском, говоришь, сидит?
— В Новоспасском.
Аввакум поглядел на небо, серое, замученное духотой.
— К Стефану Вонифатьевичу надо идти, — сказал себе, больше-то идти было не к кому.
Стефана Вонифатьевича, однако, дома не застали, уехал с царем в Саввино- Сторожевский монастырь. Аввакум пошел в Новоспасский, чтоб поговорить с Нероновым, но оказалось, что бунтаря-протопопа перевели в Симонов.
— Ишь как прячут батьку Ивана! Боятся, значит! — позлорадствовал Аввакум.
В Симонове монастыре встретили жену Неронова и его старшего сына.
— Не пускают к батьке, — пожаловалась измученная тревогой женщина.
— Надо вечерни подождать, — предложил Аввакум и спохватился: — Ты, Семен, оставайся с домочадцами Неронова. А мне на службу. Без батьки Ивана собор — сирота. Отслужу — приду. Людям надо о Никоновом злодействе сказать.
Прихожане все были взъерошенные, уже знали о случившемся.
Анна Михайловна, сестра Федора Ртищева, принесла золотую цепочку да кошелек с деньгами — собиралась вклад сделать, а тут рассерчала вдруг на попов.
— Нет вам денежек! И впредь не будет ничего! Молимся, молимся да и вымолили протопопа Ивана вон! А Иван-то — Неронов!
Служил Аввакум, как в лихорадке. То горячо, а то как в забытьи, не вникая душою ни в слово, ни в действо. После службы люди ждали его поучения на паперти, а он, торопясь к Ивану, сказал только:
— Когда ученики спросили Иисуса Христа, какие молитвы надо знать, он прочитал им «Отче наш». Сия молитва, заповеданная Иисусом Христом, пусть будет в сердце вашем. Помолитесь за батьку да за правду. Авось Господь и даст нам. Не все же неправде рылом кверху меж добрыми людьми похаживать. Соберите подписи, царю народное прошение подадим.
Поклонился людям и поспешил в Симонов.
Перепуганные родичи Неронова бросились к Аввакуму, как к спасителю. Оказалось, протопопа Ивана в церковь на службу не водили, к келье, где сидит, не подпускают, стерегут со свечами.
Аввакум пошел к игумену, а тот не то что приказать, слова вслух сказать не смеет.
