Паисий слегка побуровел, и Нифон Саккас понял: игумен в книжностях не силен, однако гордыни ему не занимать. Воцарилось тягостное молчание, и, чтобы поправить дело, Нифон Саккас сказал:
— Я вижу среди икон твоих, благочестивый авва Паисий, замечательную икону Трех Святителей. Мне вспоминается рассказ из жития Василия Великого о том, как Василий спорил с арианами.
— Помню! Помню! — закричал радостно Паисий. — Василий уговорился с арианами запереть на три дня церковь. Ариане молились, но запоры не спали с дверей. Тогда пришел Василий с православными, попросил воскликнуть от всего сердца всех: «Господи, помилуй!» И когда воскликнули, случилось землетрясение, и двери распахнулись.
— Авва Паисий! — воскликнул Нифон Саккас. — Ты великий книжник и знаток церкви, но я вспомнил этот рассказ потому, что мне, как тем православным, что были с Василием, хочется воскликнуть, глядя на гостеприимство твое и радушие: «Господи, помилуй пастыря и овец его за то, что в праздник они празднуют, а в будни ведут подвижнический образ жизни!»
Приспешники Паисия, дослушав витиеватую речь хитрого грека, заулыбались и проворно наполнили свои чаши вином.
На другой день после заутрени Нифона Саккаса повели в хранилище книг.
Еще в церкви он приметил Руки Кренделями. Тот все вертелся вокруг да около, в сомнение пришел «греческий монах», но под конец службы Руки Кренделями исхитрился пробраться к Нифону через толпу влиятельных монахов и, чмокая в ручку, успел шепнуть:
— Возьми меня в услужение. Не пожалеешь.
Нифон Саккас удивился, но вида не подал. Сразу после службы он попросил Паисия:
— Авва, наступила Страстная неделя — великая неделя беззаветного служения Богу нашему. Не хочу я занимать святых отцов твоей обители столь малым делом, как просмотр книг, не хочу отрывать их от молитв и раздумий. Пошли со мной человека, если на то будет милость твоя, который не столько бы прислуживал мне, ибо я привык обходиться во всем своими силами, но который хорошо бы знал монастырские окрестности и был бы моим путеводителем.
— Отец мой, я охотно исполню твое желание.
Паисий оглянулся на окружающих, а Нифон поспешно показал на Руки Кренделями:
— Вот этот убогий муж, не облаченный в рясу, годился бы, тем более что он выказал расположение ко мне.
— Ну что ж, — согласился Паисий, хотя и был, кажется, смущен. — Этот раб Божий давно кормится подаянием тех, кто посещает наш монастырь. Он знает окрестности…
Нифон Саккас поклонился Паисию, и они разошлись.
Ключарь провел «греческого монаха» и Руки Кренделями в ризницу, где хранились книги, и оставил их.
Руки Кренделями приложил палец к губам и слушал затихающие шаги ключаря. Потом подбежал к двери, приоткрыл ее, выглянул и, успокоившись, приблизился к Нифону.
— Здесь, — он показал на три сундука с книгами, — все верные. Греховодные не здесь.
— Откуда ты знаешь? — удивился такому обороту дела «монах». — И почему ты рассказываешь об этом?
— Потому что ты приехал от самого Никона. Потому что наш монастырь погряз в грехах! Потому что я ненавижу Паисия!
— Как ты можешь ненавидеть монастырь, который кормит тебя?
— Монастырь меня кормит! — рассмеялся Руки Кренделями. — Это я его кормлю.
— Опомнись! Чем ты можешь помочь монастырю?
Руки Кренделями горестно прижал к груди свои кукольные ручки.
— Вот чем! Вот этими искалеченными руками. Мне подают больше всех! А все нищие отдают мне три четверти подаяния! Эти деньги идут монастырю! Не все! Мы умеем прятать копеечку. Прятать! И беречь! Но кто мне подарил эти руки? Он!
— Кто?
— Монастырь.
— Не клевещи!
— Не клевещу. Мне открылась перед смертью Карга, старушка-побирушка. Это она крала для монастыря детей, а в монастыре их калечили. Я — последыш черного дела! — Руки Кренделями сидел на полу, опустив голову, и слезы дрожали на его длинных ресницах. — Монастырь был в запустении в Смуту, и в нем поселились странницы-богомолки, и среди них беглая монахиня прозвищем Карга. Говорили, что в молодые годы, когда монастырь был женским, она жила здесь в наперстницах у самой игуменьи Хионии, а на красоту лица ее приезжали смотреть из Рязани и Пронска.
Руки Кренделями перевалился на живот, встал на колени и только тогда поднялся.
— Вот что она со мной сделала. А ведь я не дурачком родился. Может, из дворян или еще из каких степенных и высокородных. Одна Карга это знала. Она меня выкрала у неведомой моей матери и сотворила из меня костяной мешок.
— Чем ты докажешь свои слова?
— Карга на том свете. Монастырь больше не занимается такими делами. Я никому ничего не буду доказывать, но я отомщу.
— Зачем же было калечить детей?
— Подаяние калекам втрое. Текут денежки в наши немочные ручки.
— Сам говоришь, что монастырь ни при чем. Кому же твоя месть?
— Злодейки меня в детстве обидели, а монастырь всю жизнь помыкает мною.
— Где спрятаны книги, показывай!
— Поверил наконец. — Руки Кренделями улыбнулся. И все лицо его от улыбки поползло вверх, обтекая синие глаза с висюльками не упавших слез. — Паисий думает, что тайны монастыря известны только ему. Он забыл, что Карга знала побольше его.
Руки Кренделями запер изнутри дверь хранилища и подошел к круглому столу с книгами. Плечом стал поворачивать его вправо.
— Помоги!
Нифон налег, натужился, и крышка стола подалась, повернулась на своей оси. За спиной раздался тяжелый, тихий скрежет: стена раздвинулась.
Руки Кренделями первым скользнул в тайник. Здесь была просторная комната. Стояли сундуки с книгами, лежало, стояло и висело оружие.
— Эти книги, — сказал Руки Кренделями, — Паисий уже продал.
— Кому?
— Тем, кто зовут Никона Антихристом. Сговор уже был. Паисий ждет деньги.
Нифон взял из одного сундука «Служебник», открыл нужную страницу, прочитал:
— «Всех вас да помянет Господь Бог во царствии Своем». Этот служебник под запретом, в никоновском это место читается теперь по-другому: «Благочестивейшего государя нашего, царя и великого князя Алексея Михайловича и его благочестивую царицу Марию Ильиничну да помянет Господь Бог во царствии Своем». Оттого царь и любит патриарха.
Руки Кренделями побегал по комнате, подошел к большому сундуку в правом углу. Поднял крышку.
