сверстниц моих, – балы, свет, замки, залы… А для меня, для царицы, – изба, свеча, снега… Для них, юных благородных полек, – восхитительные речи влюбленных рыцарей, блеск остроумия, сладостная мука сердца. А для меня, девятнадцатилетней, солдатская матерщина и ежечасное ожидание ужасного. Войдут, схватят, задушат или зарежут… Я постоянно думаю, что не больней, быстрей – веревка на шее или ножи? А как я одета? Крестьянки одеваются богаче.
– Государыня, – ответила Казановская, – те дамы, которым вы позавидовали, мотыльки. Вы – человек веков, вы – история. Сегодня вы чужая всем, вы в рубище, вы ютитесь в деревянной избушке, а завтра – вы хозяйка бескрайней земли. У вас еще будут балы, ваше величество. Вы зададите их с той мерой пышности, какая будет вам угодна.
– Барбара, неужели ты этому веришь?
– Верю, ваше величество.
Марина Юрьевна потянулась к уху фрейлины-наперстницы.
– А вы приметили этого?
– Кого, ваше величество?
– Казака.
– Заруцкого?
Марина Юрьевна рассмеялась.
– А спрашиваете кого?.. Ах, как он смотрит! Как поворачивает голову! А походка, походка!
Марина Юрьевна вскочила, прошлась по комнате, изображая Заруцкого.
– Да, Барбара! Да! Нам нельзя унывать! За дело, милая моя, ясновельможная моя панночка! Несите бумагу, перо, чернила. Я вчера попыталась разжалобить отца, но жалобы мои только всколыхнут в нем застарелые обиды. Вернуть отцовское расположение проще и надежнее – делами, и я вовлеку его в мои дела.
Марина Юрьевна сообщила отцу о послах, отправленных войском на сейм и для переговоров с Сигизмундом.
«По случаю этой поездки панов послов в Польшу, – писала Марина Юрьевна, – мне показалось необходимым усиленно просить, чтобы Вы, Ваша милость, мой господин и отец, тем панам послам, которые едут к его величеству королю, соблаговолили оказать всякую помощь советом, чтобы эти дела могли кончиться как можно лучше, ибо это весьма важно как для его царского величества, так и для наших московских дел».
Марина Юрьевна занималась высокой политикой, а у Вора было свое на уме. Выпросил у князя Трубецкого кучера, который хорошо знал местность, сам выбрал санки. Вместе с шутом Кошелевым начинил их всяческим добром. Соболей и меха на дно, под сено, за двойными стенками кузова спрятали серебряную посуду, деньги, под облучок положили мешок овса, а в нем утопили русский речной жемчуг. Вор собственноручно зашил в двойные носки самые дорогие камни, самый крупный морской жемчуг.
Оставалось заложить лошадей и указать вознице, куда ехать.
Было 11 февраля. Сумерек Вор начал ждать, как проснулся. Мыкался по дому, сидел на кухне, мешая повару. Ходил глядеть, как задают корму лошадям. Принимался за царским своим столом ворошить грамоты, но ни в одну так и не заглянул. Наконец за окнами засинело.
– Одевайся! – приказал Вор шуту.
Тот принес шубы, для царя и себя.
– Тулупы неси!
Принес тулупы, спросил:
– Царицу звать?
– Упаси тебя бог! Садись на дорожку, помолчим.
– Садиться надо одетым, – возразил Кошелев.
Надели шубы, шапки, рукавицы. Напялили друг на друга тулупы. Сели.
И тут дверь распахнулась и ввалился с телохранителями их милость пан Сапега.
– Покататься задумали, ваше величество?
– Покататься. Целый день из дома не выходил.
– Зачем же тулупы? На улице не холодно. Снег сырой, с крыш капель.
– Боюсь простуды, ваша милость.
Сапега снял наконец шапку и выразительно поглядел на телохранителей, которые тотчас обнажили украшенные оселедцами головы.
– Здоровье вашего величества есть общая забота всего войска. Погода для прогулок самая дурная. Дорога скользкая. Санки может занести, опрокинуть. – Лицо Сапеги было серьезно и торжественно. – Я вовремя успел, ваше величество. Прошу отложить прогулку. Что вы, сударь, медлите? – прикрикнул он на шута. – Помогите вашему и нашему господину снять эти меховые обузы.
Кошелев выскользнул из-под своего тулупа и не только от шубы – от всей своей одежды освободился, остался в исподнем. Все это завернул в тулуп Вора и сел на узел перед Сапегой.
– Ты пришел, чтобы взять все. Вот и возьми свое все, но оставь нам наше: царю – царское, шуту – шутовское.
– Я ничего не понимаю в иносказаниях, напрасно стараешься, пан шут! – И обратился к Вору: – Ваше величество, ко многим хлопотам, кои мы здесь имеем, прибавилась еще одна. Шведский король Карл IX обещал бывшему мечнику вашего величества князю Скопину- Шуйскому значительную военную помощь.
Вор встал с лавки, сбросил на пол шубу.
– Я готов обсудить с вашей милостью всякое дело, какое вы предложите.
Они ушли в кабинет. Слуга принес свечи.
– Садитесь, ваша милость, – предложил Вор. – Я слушаю.
– Нам не о чем говорить. Не в Москву ли вы собирались убежать?
– А хоть и в Москву. Я не желаю быть заложником! – вскипел Вор.
– Не знаю, сами ли вы избрали свой путь или это рок указал на вас, несите свою ношу достойно, ибо каждый имеет на плечах своих и не ропщет. – Взгляд у Сапеги был покойный, голос ровный. – Я не приставлю к вам стражи, но и вы будьте благоразумны.
– Среди моих слуг – предатели и доносчики! – Вор в ярости смахнул со стола свитки грамот.
Сапега поморщился и вышел, не простившись.
Через день, 13 февраля, Вор все-таки бежал. Он успел отъехать от лагеря добрый десяток верст, но его догнали, вернули.
Часть жалованья войску выплатили, буря улеглась. Оставалось дождаться весны, чтобы воевать с удобством и взять наконец чересчур раздумчивую Москву, которая одинаково не хотела ни Вора, ни Шуйского.
Государь Василий Иванович Шуйский перед Масленицей ходил молиться в храме Николы Явленного. Храм стоял на углу Арбата и Серебряного переулка.
Высокий трехъярусный кокошник окружал подножие позлащенного купола. Солнца в тот день не было, но дивный свет менял цвет золота, притуманивая, набирая ясности, растекаясь струями, вспыхивая звездами.
– Господи! Не ты ли являешь себя? – спросил потихоньку мальчик Васена, арбатский житель.
Васена давно уж глядел на крест и купол. И было ему стыдно перед Богом, перед крестом, перед светом небесным, но кишки в животе словно в веревку сплетались, больно было от голода. Васена еще во сне решил: «Пойду нынче к лавке калачника, налечу, укушу калач, а
