– Мороз большой, ваше величество! – Стрелец руками развел. – На морозе снежка не скатаешь. Вот придет Масленица, снег отволгнет, коль тепло будет, тогда за милую душу, потешим.
Марина Юрьевна взяла снега, помяла варежками, пустила в стрельца, но снег рассыпался в воздухе алмазной пылью. И похолодела. О неверная память! Вспоминая трон Дмитрия, забыла о топазе. Ведь был топаз под орлом. Огромный топаз, величиной с придорожный камень. Наверняка превосходил ценой алмазы и жемчуг.
Уже дома, у печи, счастливая от превосходной красоты ночи, от бодрости всех домашних, подумала: «Столько было драгоценностей!»
И снова мысли стремниной.
«Остался ли в сердце, в печени или где там еще хоть какой-то добрый след от того обладания? Была царицей, была первой дамой среди поляков, русских и множества народов. Но где он, кристалл этого первенства?»
Желала вот сию же минуту быть со стрельцом, ласковым, могучим. Он – раб. А она, царица, и над рабом не вольна… А весь ужас в том, что она – царица, обладавшая превосходнейшими сокровищами мира, – желает раба. Чем больше клокочет гордость, тем ненасытней рабское желание…
Расплакалась.
Марина Юрьевна стояла над рекою Которослью. Стрельцы открыли для нее калитку и сами попрятались, чтоб не мешать царице. Марина Юрьевна вышла с Барбарой Казановской, любовалась розовым небом. С береговых круч катались на санках детишки. Девочки выбирали пологие склоны, чтобы катиться не очень быстро, но очень долго, чуть ли не до другого берега. Мальчикам нравилась опасная езда. Они разгоняли санки, падали на них и круто летели вниз, целя на выступ. Выступ бросал их санки в воздух, и не всякий справлялся со скоростью. Санки – в одну сторону, седоки в другую, но не то было дорого – никто из мальчиков не выбирал легкого пути. Хоть голову сломи, да не трусь.
– Наши рыцари уверяют, что много смелее русских, – сказала Марина Юрьевна фрейлине. – Вон тот, самый маленький! Я считала – он двенадцать раз упал. И опять лезет в гору, чтобы упасть в тринадцатый.
– А я на женщин смотрю, – призналась Барбара, показывая на прорубь, где местные хозяйки черпали воду и несли деревянные тяжелые ведра на коромыслах. – Как они ходят! Загляденье. И все хороши собой. Все!
– Мир не знает русских. – Странная улыбка кривила Марине Юрьевне ее тонкие, посиневшие на морозе губы. – Мы одни могли бы соединить этот дикий русский остров со всем миром, но русские не верят нам.
– Ваше величество, не пора ли домой? Вы озябли!
Марина Юрьевна закрыла рот пуховой рукавичкой и пошла к калитке, стрельцы, постукивая нога о ногу, улыбались царице.
– Но ведь это другие стрельцы! – догадалась Марина Юрьевна. – Не те, что нас охраняли вчера. И, однако, их лица знакомы. Я их всех где-то уже видела.
Марина Юрьевна говорила по-польски, но один из стрельцов понял, о чем речь, и сказал:
– Мы, царица, пришли из Карелии на смену. А с вашим царским величеством мы шли сюда из Москвы, стерегли вас год тому назад.
– Я помню вашу роту! – обрадовалась Марина Юрьевна. – Я помню, вы были добры к нам.
– Мы тебя, царица, жалеем, – сказал стрелец. – Всякое слово твое исполнили бы, да с нас присягу берут, чтоб были до твоего царского величества и до людей твоих – как псы, а мы, однако, люди.
В комнатах Марину Юрьевну нетерпеливо ожидал ясновельможный пан Мнишек.
– Нам сменили охрану! Нужны деньги, чтобы поскорее купить доброе к нам отношение.
– Батюшка, ты считаешь, что платить должна я?
– Но это дело государственное! Ты – государыня, а я – частное лицо.
– Когда у меня выйдут все деньги, тогда я тоже буду частным лицом? Или, может быть, вашей служанкой?
От гнева лицо Марины Юрьевны стало белым: мелочность отца была ей ненавистна.
– Я не дам вам ни полушки! У меня нет дел в этом мире, я – пленница.
– Но дочь моя! Я подготавливаю людей, которые смогут дойти до короля и рассказать о нашем бедственном положении. У меня множество забот и трат.
Марина Юрьевна показала на свою беличью шубку.
– Разденьте меня, разуйте! Я буду ради ваших хитроумных планов сидеть целыми днями возле угарной печи.
Отец поклонился дочери, попятился к двери.
– Не сердись. Не обижайся… От твоих денег – больше удачи… Потому и прошу именно твоих денег.
И тут прибежали с улицы.
– Ваше величество! Ваша милость! На небе знамения!
Дом уже гремел под торопливыми сапогами, все спешили во двор. Под серебряным пологом из облаков, скрывавшим солнце, ходили огромные огненные столбы.
– Марина! – подбежал к дочери пан Мнишек. – Ты видишь?! Небо что-то предвещает. Но кому?! Им, – он указал рукою в сторону стрельцов, – или нам?
Он положил обе руки на грудь, где билось ясновельможное, брызжущее отвагой сердце, и склонил перед небесным знамением величавые свои седины.
Утром Барбара принесла Марине Юрьевне сразу три новости:
– Царь Шуйский послал на императора Дмитрия огромное, многотысячное войско. Но как только это войско покинуло Москву, солдаты возроптали, желая присягнуть их императорскому величеству, стало быть, и вам тоже, ваше величество. Царские воеводы испугались, поспешили отступить к Москве. И все же восемь тысяч добропорядочных воинов покинули нечестивого царя и присягнули государю Дмитрию Иоанновичу… Но это не все, драгоценная моя повелительница. В Астрахань вошло войско, которое взяло город на имя истинного царя. А истинный царь один – ваш коронованный супруг. Шуйский совсем потерял голову, когда он узнал об измене, то хотел сложить свой скипетр, но его клевреты уговорили не оставлять царства. Они-то и настояли, чтобы Шуйский сыграл наконец свадьбу с нареченной своей невестой, с Буйносовой. Говорят, царь оставил все дела, заперся в Кремле и предается любви, ибо супруга его хороша собой, в летах самых юных, тогда как сам Шуйский глубокий старец.
– Я тоже хочу любви! – сказала Марина Юрьевна. – Если вы не найдете мне стрельца, о котором я вам говорила, я – умру. Я – императрица, но я не имею даже той малости, которая доступна любой бабе, таскающей воду на коромыслах! – Марина Юрьевна ударила рукой по столу и ударяла все сильней и сильней. – Мой супруг застрял в снегах. Чтобы вызволить нас из Ярославля, достаточно одного полка, но он даже письма мне не прислал! У него в постели снова какая-нибудь Ксения, Матрена, Фекла!
И сделала знак, чтоб ее оставили одну.
Кровь шумела в ушах, сердце падало, да так, что Марина Юрьевна тихонечко ойкала. Боясь за свое сердце, она стиснула груди руками и с ужасом ощутила, что все в ней недвижимо. Слезы, которые должны были хлынуть, не пролились, расплетенные волосы не рассыпались, сама жизнь, кончившаяся уж два года тому назад, не убывала, но ее и не было.
