С этими словами она прошла к себе и через минуту вынесла подлинник официального свидетельства о смерти м-ль Марс.
Отец молча полез в бумажник и достал триста франков, а хозяйка стала упаковывать вещи. Когда мы уже прощались, она вдруг всплеснула руками:
— О, Бог мой, это ведь так не годится: вас привел ко мне молодой monsieur — ему полагаются комиссионные, так всегда поступал мой бедный муж! — И исчезла в свои внутренние апартаменты.
Спустя несколько минут она возвратилась, держа в руке маленький рисунок пером главного художника севрской фарфоровой мануфактуры времен Людовика XV, который и передала мне с паспортом, написанным ею на собственной визитной карточке.
Возвращаясь домой нагруженный трофеями, отец громко рассуждал сам с собой:
— Черт знает что! В Париже два старейших театра — Опера и Комедия, у них свои музеи, а такие уникальные материалы, как эти, — уходят в Россию. Впрочем, лучше в Россию, чем на помойку или в печку. У меня они будут целы и для французов. Но неужели во всей Франции нет человека, который вроде меня не собирал бы театральной старины? Удивительно!
Возвратившись в гостиницу, отец долго и подробно рассматривал и изучал приобретенные ценности, после чего самодовольно хмыкнул и подозвал меня.
— Чем я хуже француженки, — сказал он, доставая из кошелька золотой двадцатифранковик, — получай комиссионные от музея, ты» х вполне заработал.
Это были, кажется, первые заработанные мною деньги, но в эту поездку мне представился и второй случай честно заработать деньги, хотя я от них и добровольно отказался.
Близился знаменитый ниццкий карнавал. Отцу очень хотелось посмотреть на это массовое народное празднество, так что мы посещали все увеселения в течение всей недели. В день открытия карнавала мы достали билеты на места на крыше трамвайной остановки на центральной площади города. Мимо нас должно было пройти все шествие. Места рядом со мной были заняты английской или американской супружеской четой весьма почтенных лет. Из их разговора я понял, что они первый раз в Ницце и ни на каком языке, кроме английского, не говорят. Когда началось карнавальное шествие и перед нами замелькали сатирические многокрасочные колесницы, окруженные танцующими и поющими людьми в домино, масках и маскарадных костюмах, когда в воздух взвились разноцветные серпантины, рассыпались радужным дождем конфетти и полетели маленькие букетики живых цветов, у старушки, моей соседки, от всего этого кипения красок и движений закружилась голова, ей стало плохо и она потеряла сознание. Старичок, ее муж, совершенно растерялся, не зная, что предпринять, — языком не владеет, площадь оцеплена войсками и полицией, чужой город. Тогда я решил прийти им на помощь и предложил им достать фиакр. Старик выразил сомнение в возможности этого в данной суматохе, но я его успокоил, быстро спустился вниз, подошел к ближайшему полицейскому и объяснил ему, в чем дело. Он немедленно дал два условных свистка, и из ближайшего переулка, раздвигая толпу, выехала пролетка. Вместе со старичком мы помогли уже пришедшей в себя старушке сойти вниз и усадили ее в экипаж. Старичок рассыпался в благодарностях и вдруг вынул из жилетного кармана золотой и протянул мне его. Я гордо от него отказался. Когда я потом рассказывал старшим все это происшествие во всех подробностях, отец заметил:
— Ну и дурак! Взял бы — ведь он от души дал. Приделал бы колечко и носил бы на часах в виде брелока, как память о полученном «на чай». Вот Иван Федорович Горбунов всегда носил на часах рубль, который дал ему на чай в трактире твой двоюродный дед Носов. Иван Федорович рассказывал какой-то свой рассказ приятелям, а Носов сидел за соседним столиком и слушал. Рассказ очень ему понравился. Он спросил полового, кто такой рассказчик, тот ответил: актер-с. Тогда дед вынул рубль и велел передать от купца Носова в благодарность. И Горбунов не обиделся и говорил, чего же обижаться, ведь человек от чистого сердца дал, как же не взять!
В целом карнавал мне не понравился. На нем лежала печать чего-то искусственного, чувствовалось, что все это делается не столько для местного населения, сколько для привлечения иностранцев и их денег. Наиболее приятное воспоминание оставил день боя цветов, когда по Променале, мимо специально построенных трибун, ехали разукрашенные живыми цветами колесницы и экипажи, из которых на зрителей сыпался целый дождь миниатюрных букетов. Трибуны в свою очередь обсыпали букетами проезжавших, причем в некоторых случаях это принимало формы настоящего боя, превращаясь в ожесточенную бомбардировку.
Поражало одно — это толпа и ее поведение; невольно просилось сравнение с отечественной, и, к сожалению, не в пользу последней. Везде и всюду полнейший порядок и самое строгое соблюдение карнавальных законов. Маски говорят друг с другом на «ты», все знакомы друг с другом, — приставать к незамаскированным не полагается, но эти последние могут заговорить с любой маской. Когда раздается пушечный выстрел, возвещающий окончание очередного карнавального дня, все снимают маски. Нигде ни одного пьяного, никаких явлений хулиганства, никаких скандалов, а подлинное неподделанное веселье, много шуток и проделок, но добродушных и отнюдь не оскорбительных.
В один из наших последующих приездов в Ниццу, когда с нами вместе ездила незамужняя младшая сестра матери, мы с ней во время карнавала достали домино и маски и отправились в толпу. Помню, как какая-то маска подхватила тетку под руку и прошла с ней целый квартал, мирно беседуя, а то вдруг налетит ватага молодежи, подхватит идущих в веселый хоровод, покружится и рассыплется в разные стороны. Когда мы шли с теткой по площади, кто-то вдруг похлопал ее сзади по плечу. Думая, что это кто-нибудь из знакомых, и забыв, что она в маске, тетка с удивлением обернулась и раскрыла рот. В этот же момент она получила горсть конфетти в лицо. Пока она отплевывалась от этого бумажного дождя, она получила совет не открывать без причины на улице рот.
Во время ежегодных поездок в Ниццу у меня появились знакомые из числа завсегдатаев нашей гостиницы. Двое американцев — один из них был мелкий табачный фабрикант, другой учитель — и двое англичан. Первый из них был младшим сыном какого-то лорда, человек лет пятидесяти, носивший титул «досточтимого», но, по законам майоратства, лишенный званий, привилегий и доходов, которые унаследовал его старший брат. Существовал он на какую-то пенсию, которую выплачивал ему его брат. Этому моему знакомому было невыносимо скучно, и мы с ним ежедневно совершали длинные прогулки, до которых он был великий охотник. Ничего поучительного из общения с ним я не вынес, кроме знакомства с законом английского майоратства. По вечерам он отправлялся гулять уже один и, как мне говорили, приходил всегда домой часа в три утра в таком состоянии, что ему приходилось помогать найти свой номер.
Другой мой английский знакомый Моррей был человеком совсем другого склада. Старик лет семидесяти, чрезвычайно бодрый, он был высоко просвещен, в особенности в вопросах истории и географии. Он поражал меня своим знанием прошлого России, что не мешало ему постоянно пытливо выспрашивать у меня подробности русской истории, что я по возможности и делал. По части географии его можно было слушать часами, так как он изучил ее практически, исколесив целый свет. Он изъездил вдоль и поперек обе Америки, Африку и Австралию, не говоря уже об Европе и Азии. После обеда, удобно усевшись в легкое плетеное кресло, он начинал свои беседы со мной. При этом он не только рассказывал, но и рассуждал, делая свои выводы и заключения.
— У вас в России я побывал три раза, — повествовал он, — пожалуй, самая интересная моя поездка была, когда, побывав в Китае и Японии, я переехал во Владивосток и оттуда по
